Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Пока Билл Бонанно сидел в гостиной и читал дневные газеты, Лабруццо задремал под звуки телевизора. Для вечерних новостей еще рано, а всякие викторины, мыльные оперы и комедии, заполонившие экран, ни ему, ни Биллу не интересны.
Вдруг программу прервали для спецвыпуска новостей. Билл Бонанно поднял голову от газеты, глянул выжидательно. Может, началась война и русские бомбардировщики уже летят? Но вместо этого диктор объявил:
– Главарь мафии Джозеф Бонанно, похищенный и, как предполагалось, убитый конкурирующими группировками в октябре, жив. Соответствующее заявление сделал сегодня адвокат Бонанно Уильям Пауэр Мэлони. Он также отметил, что его клиент предстанет перед Большим федеральным жюри, которое расследует организованную преступность, в 9 утра в понедельник и…
Билл Бонанно окаменел. Лабруццо вбежал, чтобы послушать. Бонанно начал ругаться сквозь зубы. Мэлони не просто созвал пресс-конференцию, но и сослался на него как на источник информации. Билл уткнулся лицом в ладони, чувствуя жар во всем теле и пот, от которого вмиг намокла рубаха на спине. Он понял, что совершил страшную ошибку, поговорив с Мэлони, во-первых, и не взяв с него слово молчать, во-вторых. Теперь он не знал, что ждет его отца. Он вспомнил слова человека, который по телефону приказал не гнать волну и ничего не делать. А он, дурак, не послушал и, возможно, все испортил – теперь заявление разлетится по первым полосам по всей стране и загонит старшего Бонанно еще глубже в подполье; оно непомерно ужесточит расследование и заставит встрепенуться тех агентов, которых убаюкали слухи о смерти Джозефа Бонанно.
По телевизору показали фотографию Мэлони, потом фотографию дома на Парк-авеню, и Билла вдруг затошнило от всего этого; он потянулся за тяжелой стеклянной пепельницей, стоявшей рядом на журнальном столике, и со всей силы вмазал ею в экран, в самый центр. Телевизор взорвался, как бомба. Тысячи крохотных кусочков стекла фонтаном брызнули по комнате, полопались трубки, свернулись спиралью и загорелись разноцветным пламенем провода, искры полыхнули во всех направлениях; невероятное пиротехническое шоу разыгрывалось на 21-дюймовом пространстве телеэкрана, и Бонанно с Лабруццо как зачарованные смотрели на него, пока все внутренности телевизора практически не испарились и не утекли в тлеющее отверстие с рваными краями, вокруг которого шипели волокна.
Царство, сила и слава «The New York Times»
Большинство журналистов – неугомонные вуайеристы, фиксирующие язвы мира, любые изъяны в людях и местах. Благополучие, которого в жизни хватает, огромные пространства планеты, где не царит безумие, не привлекут их так, как бунты, налеты, распадающиеся страны и тонущие корабли, банкиры, бежавшие в Рио, буддистские монахини в огне. Мрак – предмет их интереса, зрелище – их страсть, нормальность – их враг.
Журналисты ходят стаями, нагнетая напряжение, и могут лишь догадываться, до какой степени накаляют атмосферу, заводят людей одним своим присутствием. Пресс-конференции, микрофоны, камеры стали столь важной составляющей всех важных событий 60‑х, что сегодня никто уже не понимает – люди создают новости или новости создают людей. Нгуен Као Ки, премьер Южного Вьетнама, наверняка почувствовал свою силу, когда в шестой раз появился на обложке журнала, вот и бросил вызов коммунистическому Китаю. После рейда полиции на логово юных бандитов стало известно, что кое-кто из главарей вклеивал в альбомы вырезки об их преступлениях. В Балтиморе через день после того, как в программе «Huntley-Brinkley Report» упомянули, что город прожил все лето без межрасовых стычек, начались межрасовые стычки.
Когда прессы нет, политики отменяют выступления, борцы за гражданские права откладывают шествия, и даже паникеры не изрекают мрачных пророчеств. Когда все стали читать о Вьетнаме и забыли про Берлин, солдаты у Стены зажили спокойно, глазеют себе на девчонок. Необъявленная новость никого не волнует, ее могло бы и вовсе не быть. Следовательно, журналист – важный союзник всех людей с амбициями, фонарщик, зажигающий звезды. Его приглашают на приемы, обхаживают, улещают, охотно вручают телефонные номера, которых в справочниках не найти, пускают повсюду. Он может отправить в Америку провокационный сюжет об африканской нищете, об угрозах трайбализма и племенных войн – а затем пойти купаться в посольском бассейне.
Журналист порой ошибочно приписывает такие привилегии не приносимой им пользе, а личному обаянию; но в большинстве своем журналисты – люди трезвомыслящие, их не одурачить. Они используют людей так же, как те используют их. И все же им нет угомону. Их тексты-однодневки мгновенно забываются, и они вынуждены бесконечно искать что-то новенькое, суетиться, лупить заголовками, чтоб не обошли, удовлетворять непомерные аппетиты газет и новостных каналов, участвовать в рекламной гонке за новыми физиономиями, фасонами, фантазиями, фанатами; им нельзя бояться, когда что-то происходит, ведь их работа – быть в гуще событий, и ничего страшного, что все ими увиденное и написанное в течение жизни займет в лучшем случае две строчки в антологиях ХХI века о делах наших дней.
Каждый день, не заботясь о наследии, погруженные в сиюминутное, журналисты всех мастей и страстей сообщают новости о мире, каким они его видят, слышат, понимают и трактуют. В Америку поступают миллионы слов в минуту, и тысячи из них оседают в огромной четырнадцатиэтажной фабрике новостей на 43-й улице, недалеко от Бродвея, в здании «The New York Times», где каждый день недели в четыре часа – прежде чем новость будет готова к печати, прежде чем потрясет Госдепартамент, или озадачит президента, или разозлит Дэвида Меррика[77], или погрузит в хаос
