Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Похожую систему Джозеф Бонанно предложил в июле, правда, тогда Биллу было сказано просто идти в кабину № 27, около закусочной, каждый четверг в восемь и ждать – и теперь, ноябрьским вечером, он ждал. Он озяб, тело онемело в четырех стеклянных стенах кабины, давивших на него. Надо бы сесть на диету, подумал Билл, телефонные будки становятся ему малы. Подняв левую руку, он глянул на часы, золотые, с бриллиантами, подаренные несколько месяцев назад одним из друзей отца. Семь пятьдесят девять.
Тишина в кабине становилась гнетущей, напоминая Биллу детство – пугающие минуты ожидания в исповедальне перед тем, как суровый священник отодвинет створку. Ровно в восемь все его чувства были до того обострены, что, казалось, он уже слышит звон внутренним ухом, а взгляд был намертво прикован к зеленому аппарату в поисках малейших признаков вибрации. Но тот недвижно спал в своем гнездышке.
Сквозь стеклянные двери Билл бросил взгляд на припаркованную машину и на Лабруццо за рулем. Тот сидел совершенно спокойно, зато пес прыгал на заднем сиденье, упираясь лапами в закрытое стекло. Потом Бонанно услышал звуки сзади: три человека, громко разговаривая и смеясь, вышли из закусочной и уселись в универсал. К нему ни разу не повернулись и вскоре отъехали. Билл все ждал. Наконец вновь глянул на часы.
Четыре минуты девятого. Наверное, сегодня уже ничего не будет, подумал он. Если отец не позвонил точно в срок, значит, не позвонит вовсе. Он понимает, что ни к чему торчать в будке, привлекая к себе внимание – отец бы такого не желал. Нехотя Билл потянул на себя дверь кабины, вышел и медленно двинулся к машине. Лабруццо тут же включил фары. В молчании они поехали в Куинс, на прежнюю квартиру.
Остаток недели и последовавшие за нею, вплоть до декабря, текли в основном монотонно. Бонанно и Лабруццо занимались хозяйством в своей берлоге. По ночам решались выходить, а днем сидели взаперти. Разговаривали со своим кругом, читали газеты, слушали радио, почти ничего не узнавали.
Но по четвергам настроение менялось. Этот день был кульминацией недели: уже утро заполнялось напряженным ожиданием, накал все повышался в течение дня и вечером – с каждым километром, приближающей их к кабине. Поездка приобретала странный, едва ли не мистический смысл для Бонанно и Лабруццо, становилась актом религиозным, испытанием верности, поэтому к кабине, одиноко сияющей в пустынной тьме, они подъезжали медленно, почти благоговейно, опасаясь произнести хоть слово. Затем Билл, выйдя из машины, две минуты – с 7:59 до 8:01 – стоял в ярко освещенной будке. Так же молча выходил, стараясь не выдать своих чувств, и шел к машине. Впереди маячил новый четверг и новое паломничество к телефону-автомату, которое, возможно, свяжет их наконец с таинственным миром, где обретался Джозеф Бонанно.
Власти всё искали следы отца – или его изрешеченный пулями труп – но безуспешно, и это обнадеживало Билла Бонанно. С момента исчезновения отца прошло уже шесть недель, и если он убит, весть об этом наверняка бы уже просочилась в преступный мир – враги старшего Бонанно объявили бы о смерти врага с радостью, а нет, так все равно бы среди мафиози проскользнула сплетня. Но пока что предположения о его смерти высказывали в основном газеты, осведомленные из правительственных источников, которые вне всяких сомнений испытывали неловкость за столь долгие и бесплодные поиски.
Молодого Бонанно ободряли и собственные его усилия. Он быстро оправился от первоначального шока и принял на себя ответственность за поддержание единства в организации, при этом оставаясь недосягаемым для потенциальных охотников и демонстрируя всем уверенность и оптимизм. Несмотря на молодость, он верил, что большинство сподвижников приняли его как исполняющего обязанности босса; отношение к нему существенно изменилось с тех пор, как он вступил в их ряды в середине 50‑х и звался «сынком Дж. Б.», а уважение ему выказывали исключительно из-за имени. Отец понимал такое положение дел и даже подумывал не брать Билла в свою «семью», а пристроить под начало Альберта Анастазии. Близкий друг Джозефа Профачи, Анастазия познакомился с Биллом во время его летних каникул, иногда брал с собой в «Копакабану» и уж конечно нашел бы для него местечко в своих рядах. Анастазии это тоже сыграло бы на руку, так как укрепило бы его связь с Бонанно и Профачи и в будущем, возможно, привело бы к тройственному союзу семей, который бы превзошел два более крупных нью-йоркских объединения – одно во главе с Вито Дженовезе, другое – под началом Томаса Лукезе.
Но в конце концов Бонанно все-таки решил удержать сына подле себя, возможно, почуяв растущее в мафиозных структурах недовольство амбициями и диктаторскими замашками Анастазии, который был в любой момент готов преступить общепринятые границы, за что в конце концов и поплатился. А Билл Бонанно, выйдя из колледжа без ученой степени, последовал по пути отца, хотя какое-то время обитал в двух мирах: управлял в Аризоне легальной ветвью семейного бизнеса, охватившей оптовую торговлю продовольствием и операции с недвижимостью. В то же время он сотрудничал с небольшим юго-западным филиалом отцовской организации – там курировали букмекерство и прочий игорный бизнес.
Связь с отцовским миром в те годы претила Биллу – не по моральным соображениям, а потому что он занимал явно подчиненное положение в организации. Где бы он ни находился – в Нью-Йорке или в Аризоне, – отец не поручал ему ничего ответственного и неизменно отмахивался от всех предложений сына, даже не дав себе труда их обдумать. Похоже, отец постоянно испытывал его, сомневался в нем, и это обижало Билла.
Он помнил случай, когда не сдержался, вспылил и накричал на отца; помнил, как отец был этим удивлен, потрясен и в первый миг даже не нашелся, что ответить. Должно быть, на старшего Бонанно никто еще не повышал голос так грубо, и он не знал, как реагировать, по крайней мере, когда себя так ведет родной сын. Билл быстро опомнился и попытался оправдаться: «Понимаешь, я рожден командовать, а не подчиняться». Отец немного помолчал и отозвался тихо, но твердо: «Прежде чем командовать, научись подчиняться».
Билл в самом деле научился держать себя в руках при разговорах с отцом, хотя возражать ему наедине не перестал, – но
