Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Николай Гумилев
Самые ранние воспоминания. Их два. Помню раскрытое окно и на нем ажурную белую занавеску (теперь, думаю, тюлевую). Она волнами ходит туда-сюда, то надуваясь парусом, то опадая. Главное – ощущение опасности, что она улетит (сейчас понимаю – на улицу). А за окном звуки, причем не обычный фоновый шум, а чуть дребезжащий звон. Отчетливо вижу дырочки на занавеске, которым постоянное движение не дает сложиться в узор. Это, несомненно, квартира родителей моей мамы – под окнами ходил трамвай. Помню стол, на котором разложены карты ромбовидным рисунком вверх (до сих пор не понимаю, почему оборотная сторона карт называется рубашкой), ясно отпечаталось, что переплеты косых клеточек были сине-красными. Чьи-то руки перебирают карты и ставят две «домиком», а под ними – флакончик с красной крышечкой. Это наверняка играла со мной моя бабушка, мама отца, которая очень любила пасьянсы. Больше я ничего о ней не помню, она умерла, когда мне не было и трех лет.
Завидую людям с ранней памятью. Думаю: если эти ничтожные мгновения, застрявшие в моем сознании, так важны для меня, как же богаты те, у кого младенчество навсегда осталось частью жизни, а не рассказами старших.
Никакие фотографии и любительские фильмы, конечно же, не могут заменить внутренней памяти, а способны лишь пробудить ее. Хотя куда чаще толчок дают не прямые напоминания, а самые неожиданные и парадоксальные ассоциации.
В ранней юности послали меня в Кисловодск лечить таинственные боли в суставах, которые потом столь же таинственным образом прекратились. Случилось так, что по сей день этот опыт для меня уникален – никогда больше не доводилось мне провести целый срок в санатории. Среди множества назначенных процедур, включавших на равных правах и прогулки по горам с их целебным воздухом, и разнообразные массажи и ванны, была новинка – аутогенная тренировка. Тогда это было что-то странное и мистическое, волнующе связанное с запрещенным Фрейдом, которым, конечно же, страстно увлекались многие мои друзья, передавая из рук в руки потрепанные дореволюционные издания или же едва читаемую пятую машинописную копию на папиросной бумаге. Я не могла причислить себя к адептам его теории, а все, связанное с толкованием сновидений, казалось мне откровенной подтасовкой. Но, тем не менее, любая щелочка в запретное была ценна, и я отправилась в довольно большой зал, уставленный казенными высокими топчанами, душно пахнущими новым дерматином. Все окна были намертво занавешены плотными шторами. При входе каждому выдавались подушка и колючее казарменное одеяло. Пациентам было предложено лечь на спину, и началось теперь уже такое известное: «Ваша правая рука теплая и тяжелая, ваша левая рука и т. п.» Музыка тихонько играет, такая мелодичная… «Представьте себе, – говорит неестественно сладким, тягучим голосом врач с явственным украинским акцентом, который меня отчаянно раздражает и рушит все надежды подчиниться ему, хотя кто-то слева уже сладко посапывает, – представьте себе что-нибудь очень приятное, вызовите какое-нибудь такое воспоминание, которое бы умиротворяюще на вас подействовало, вспомните любимый пейзаж, вот как у Пушкина «Травка зеленеет, солнышко блестит…». Я ничего вообразить и без того не могла, а тут еще такое. Опять все вешают на Пушкина! Это же Плещеев, да к тому же рассмешившее меня когда-то указание, что нехитрый стишок про ласточку не оригинален, а публикуется в разделе переводов и означен как перевод Плещеева из неизвестного поэта с польского (под вопросом!). Так или иначе, я ничего не смогла воскресить в памяти и очень мучилась. И потом много раз, видя что-нибудь красивое, думала: «Это надо запомнить, чтобы было что в нужный момент себе представить».
С определенного (для каждого своего) возраста начинаешь фиксировать внимание на каких-то моментах, копить их и иногда даже пересчитывать, как Скупой рыцарь заветные монеты. Как деньги «под старость» или «на черный день». Постепенно это занятие становится частью жизни, отвоевывая новые и новые пространства. Банальное «чтобы было, что вспомнить», своего рода «запас на будущее» – наверное, естественный страх перед старостью с ее сужающейся палитрой впечатлений.
Быть может, медицина и знает ответ, но мне всегда кажется мистикой, что старики отлично помнят бывшее с ними много-много лет назад, но напрочь забывают произошедшее вчера либо только-только. Можно грешить на защитные механизмы, сохраняющие случившееся с человеком, бывшим в расцвете сил, но отчего же тогда не пропадают бесследно, а часто даже становятся навязчивыми неприятные воспоминания?
Когда депрессия цепко хватает за горло и не нашептывает, а прямо-таки вопит, что никогда уже не будет ничего хорошего, да и было ли оно вообще, пресловутая сила воли противостоять ей неспособна. Одни лишь воспоминания могут вернуть утраченное равновесие и надежду. Многое повторяется, многое поправимо, многое зависит от тебя самого.
…Я терпеть не могу зиму, всегда мерзну и каждый год переживаю страх, что снег никогда не растает, а деревья не покроются листьями. Несколько лет назад я «запомнила» дивный вид на высокий берег Волги, куда за березовую рощу падает каждый вечер огненный шар солнца. Я теперь всегда могу закрыть глаза и представить, как «травка зеленеет»…
Почему?
Любовь
Любви моей ты боялся зря,
Не так я страшно люблю…
Новелла Матвеева
У нас дома петь как-то не было принято. Наверное, именно поэтому те две песни, которые время от времени даже не пела – напевала мама, так врезались мне в память. Первая – «Случайный вальс». Долгие годы ничего более пронзительного, чем двое, молча танцующие вальс в пустом зале, я себе не могла вообразить. А просьба «скажите хоть слово», где мольба, подчеркнутая скупым, но таким выразительным «хоть», дополнена трогательным «сам не знаю о чем», неизменно выжимала из меня слезы. Ни с какой войной у меня эта песня не связывалась, просто двое, сведенных судьбой в маленьком городке. Но это еще была не главная песня. А главная, кто-то говорил, что это чуть ли не народная мексиканская, то ли испанская песня, – вот она:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
И в том краю далеком
Буду тебе женой…
Дальше выяснялось, что она готова быть сестрой, если у него есть жена, согласна даже быть чужой, лишь бы оказаться в том «далеком краю», рядом с любимым. И за слова «чужая мне не нужна» хотелось растоптать, разорвать в клочья неведомого его. Было мне лет восемь, может быть, десять, отношения полов волновали меня мало, но предательство рвало душу на части, казалось крушением
