Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Вопреки тому, что гласит справочник по психиатрии, моему развитию, как мне кажется, комплексы не столько мешали, сколько поворачивали интересы в ином направлении, так, чтобы они возможно меньше пересекались с недостижимыми идеалами, чтобы меньше было аналогий и, соответственно, материала для сравнений.
Но другие комплексы, быть может, и не столь глобальные, ежедневно грызут душу и отравляют мне жизнь. И нет большей радости, чем узнать, что ты не одинока в подобных мучениях.
Например, телефон. Это мой злейший враг. Телефонофобия доходит у меня до того, что мне невыносимо тяжело не только совершить реально неприятный звонок, но даже набрать номер любой справочной службы, и, что самое удивительное, позвонить близкому человеку по радостному поводу. За последние годы я выяснила, что от такой же беды страдает огромное количество моих знакомых. И, надо сказать, почти успокоилась и в известной мере свой комплекс задавила.
Или другое. У меня плохая зрительная память. Очень часто, раскланиваясь на улице или на каком-нибудь литературном вечере, я потом мучительно пытаюсь вспомнить, кто это. Однажды после такого вечера я стояла в очереди в гардероб. За мной пристроилась женщина с очень знакомым лицом, которая не только обратилась ко мне по имени, но и на «ты», была в курсе всех моих дел, в том числе последних. Я вяло кивала ей в ответ, кляня нерасторопную гардеробщицу. До сих пор я не знаю, кто была эта достойная дама. Соответственно, мне кажется, что меня не помнят и не узнают, и от этого я то и дело попадаю в дурацкие положения, пытаясь представляться людям, которым известно далеко не только мое имя. Но если кто-то спрашивает меня: «Ты не знаешь, кто это стоит у окна? Такое знакомое лицо, а вспомнить не могу. И самое скверное, что он со мной поздоровался», – а, думаю, ты тоже!
Современная психология знает методы борьбы с комплексами. Но я боюсь излишнего рвения в этой борьбе. Человек без комплексов – машина.
Когда я была девочкой, в нашем доме жили мама с дочкой. Мама – стройная блондинка с голубыми глазами и немного кукольным лицом, что мне тогда чрезвычайно нравилось. Дочь – похожая на мать, но все черты крупнее и оттого несколько расплывшиеся, ширококостная и лишенная материнской грациозности. Почему-то они попадались на глаза чаще, чем другие соседи, и я была уверена в неслучайности наших пересечений. Эта пара служила мне постоянным напоминанием, что я – некрасивая дочь признанной красавицы, и каждая встреча бередила постоянно ноющую болячку. Мучило не подтверждение безусловного факта, а то, что все меня жалеют так же, как я до слез жалела незнакомую девочку. Я не любила выходить на улицу вместе с мамой.
Прошло не просто много лет, несколько десятилетий. И случилось так, что я познакомилась с той девочкой. Ее мамы уже не было в живых, а сама она оказалась слегка увядающей, но все еще очень привлекательной, интересной женщиной.
Гуси-лебеди
Угасание
Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь – и все же…
Исса
(перевод с японского Веры Марковой)
У моей няни, по несчастью так и оставшейся в девках, было приданое, из которого в Москву привезла она три предмета: полотенце с мережкой и красными петухами, вышитыми крестиком (домотканое, разумеется), шаль с узорчатой каймой, связанная монашками специально для девичьих сундуков с приданым, и знаменитая перина. Уж как она приволокла эту перину из деревни – не представляю, но в детстве не было слаще забавы, чем скакать по этой настоящей пуховой перине, утопая при каждом приземлении. Я обожала вытаскивать белоснежные пушистые веточки, стараясь сначала сквозь ткань нащупать очин, а потом с трудом протиснуть перышко между плотно пригнанными нитками. Тетя Паня говорила, что пух этот «гусиный, не то лебединый», и мне казалось естественным, что такое оперение имеют сказочные гуси-лебеди, которых не увидишь ни в каком зоопарке. Полотенце с петухами висело много лет у мамы на кухне, не знаю, где теперь, а шаль по сю пору у меня, я оборачиваю ею поясницу, когда схватывает радикулит.
С периной пришлось мне встретиться много десятилетий спустя, в тетипаниной старости. Физически она была еще крепка, но что-то в сознании сдвинулось, и любимым занятием стало просить подаяние. Я всего однажды наткнулась на нее, и с тех пор избегаю этого места, у «Макдоналдса» на Пушкинской площади. Она ходила туда не потому, что денег не хватало: и сбережения были, и пенсия, и родители мои подбрасывали, а так – для развлечения. И эти вот деньги она складывала в полиэтиленовые мешочки, намертво затягивая каждодневную добычу тугим узлом, и прятала под перину. Собственно говоря, это уже была не перина и даже не матрас – грязный полосатый мешок, в котором перекатывались свалявшиеся комья некогда дивного невесомого пуха.
А бабушка моя была в трезвом уме и твердой памяти до последнего дня. Я поняла, что она собирается в последнее путешествие, когда однажды бабушка назвала меня мамой. Я пришла к ней, она, по обыкновению тут же отправилась на кухню ставить чайник, чтобы угостить меня – от нее у меня фамильная тяга к сладкому, – и позвала: «Мама, иди, чай готов!» А потом, уже в комнате, где царил безупречный порядок, долго рылась на журнальном столике, пока с облегчением не вытащила из стопки газету. «Вот, записала, чтобы не вылетело из головы. – На белой кайме газеты крупно и немного коряво было написано – ОБУЗА. – Не хочу быть обузой».
Тетя Паня окончила свои дни в клинике Ганнушкина. У нее странным образом смягчились черты лица, и она глядела на мир, казалось, не различая отдельных предметов, а вбирая картинку целиком.
Но иногда взгляд у нее становился не просто осмысленным, а будто она на время обретала иное, сверхчеловеческое зрение. Так смотрят только люди, готовящиеся к перелету в неведомые края, где – как знать – обитают и гуси-лебеди…
«Травка зеленеет, солнышко блестит…»
Воспоминания
Я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню
И буду плакать долго-долго,
Припоминая вечера,
Когда не мучило «вчера»
И не томило чувство долга.
