Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Откуда произрос этот безоглядный романтизм?
И почему он остался на всю жизнь?..
Хороший человек
Совесть
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.
И. А. Крылов
Хорош белый свет. Одно только не хорошо: мы.
А. П. Чехов
В моем детстве почти у всех девочек были косы. На фотографии нашего 1-го «Б» только еще у одной ученицы, кроме меня, волосы короткие. Я не знаю точно, но могу предположить, что таким образом берегли мои кудри, что жалко было туго их стягивать. Впервые волосы до плеч я отрастила к концу школы, но к тому времени косы перестали быть единственной допущенной в школу длинной прической, поэтому был у меня «хвост», было что-то вроде пучка, а вот кос не было никогда. Не было, впрочем, и никаких мучений по этому поводу, кроме разве что двух-трех школьных спектаклей из красивой сказочной жизни, когда подругам в дополнение к бальным платьям делали роскошные, совершенно преображавшие их прически, а мне приходилось довольствоваться каким-нибудь накинутым на голову шарфом.
Потом я прочитала легенду о леди Годиве и ее жестоком муже графе Леофрике, притеснявшем народ изуверскими налогами и не внимавшем просьбам сердобольной супруги уменьшить размер дани. И наконец, это чудовище согласилось, но при условии, что леди Годива проедет обнаженной по улицам города. Граф был уверен, что выставит жену на стыд и осмеяние, но побледневшая леди выехала верхом на лошади, распустив до пят великолепные рыжие волосы. Жители же, решив поддержать свою заступницу, оставались в домах с закрытыми ставнями. Граф был вынужден сдержать свое обещание. А потом я увидела в альбоме о Дрезденской галерее картину Риберы «Святая Инесса», где приведенная на казнь юная мученица за христианскую веру тоже была прикрыта только своими волосами и покрывалом, которое подал ей спустившийся с небес ангел.
Не знаю, какое отношение все это имеет к предмету разговора, и сама удивляюсь, почему в ответ на слово «стыд» всплыли такие странные ассоциации. Вот говорят: ни стыда, ни совести. Но понятие «совесть» – это не только «стыд», но еще и «вина». Когда-то пятилетний сын моей подруги в пылу игры ударил в детском саду мальчика, и у того из губы пошла кровь. Как он потом плакал и сквозь слезы повторял: «Я – преступник, меня надо посадить в тюрьму!» Сейчас у него у самого двое детей. И он вырос хорошим человеком.
С годами я все меньше обижаюсь на окружающих, все больше пытаюсь оправдывать их, потому что всех становится жаль (обстоятельства, увы, всегда позволяют находить повод), но главное – я чувствую себя перед всеми виноватой. Перед мамой за то, что моложе, перед одной подругой за то, что красивее, перед другой – за то, что здоровее, перед третьей – что у меня муж есть…
Мне нравится быть такой. Наверное, это гордыня. А те, что по-настоящему хороши, добры, бескорыстны, – руководит ли ими что-то, кроме внутреннего чувства, что иначе нельзя, что иначе совесть замучит, сожжет? Или это тот самый «страх Божий» и есть? С некоторых пор мне стало очень легко просить прощения и совершенно невыносимо не только находиться в состоянии ссоры, но даже выдерживать неизбежные мелкие стычки, независимо от того, на чьей стороне была правота. Можно, наверное, сказать, что в угоду собственному спокойствию я поступаюсь чем-то важным, и это меня постоянно мучает. Но стоит посмотреть вокруг и сопоставить масштабы иных серьезных в наших глазах конфликтов с вечными ценностями или с тем, что принято именовать «вызовами времени», и только тогда судить себя и других. Если судить вообще.
Спешу оговориться: я рассуждаю всего лишь в категориях житейских, никоим образом не претендуя на философский взгляд. Но даже самый случайный набор признаков жизни не может обойтись без совести.
Доктор, пропишите мне сказку!
Болезни
Я – маленький, горло в ангине,
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…».
Давид Самойлов
Больше всех лекарств я любила горчичники, потому что эта процедура сопровождалась непременным ритуалом: отец садился на край моей постели и широкой рукой с короткими толстыми пальцами (форму которой я, увы, унаследовала) прижимал прикрытые китайским полотенчиком с райскими птицами в центре мокрые прямоугольники к моей груди. Тут-то и начинался очередной рассказ из жизни удивительного семейства, являвшегося только вместе с простудой. Его звали Дядя Толстый, ее – Тетя Болстая, детей у них не было, зато имелась домработница, привычный персонаж тех лет, тоже с несколько странным именем Лисичка. Дядя Толстый (это было имя, а вовсе не кличка, и не факт, что он был толстым) работал в Министерстве, что звучало для меня таинственно, и часто ездил в командировки, где с ним случались разнообразные курьезы. Сейчас трудно сказать, почему наибольший восторг у меня вызывала история, как Дядя Толстый послал очень важную телеграмму самому Министру и в конце, как положено в телеграмме, написал «целую», вызвав праведный гнев начальства и чуть не вылетев с работы. Грудь уже нещадно жгло, горчичный запах щипал ноздри, но я терпела – запросишь пощады, и жди конца сказки невесть сколько…
Малодушны радости легкой болезни: неотложное становится несрочным, домашние ласковы и предупредительны сверх меры, а ты сам – центр мира, тебе все дозволено, и сладкая временная безответственность убаюкивает и нежит, если, конечно, не мучает водопад из носа или огнем горящее горло. Ни при каких болезнях, удивляя близких, я не теряла аппетита, но набор гастрономических желаний сужался до странного стандарта: жареная картошка, квашеная капуста, докторская колбаса.
По сю пору самой тяжелой болезнью в моей жизни была, как ни странно, корь. Впрочем, именно так и бывает, когда детские болезни настигают взрослых. Я подхватила ее в детском театре, через несколько дней заразила пятилетнюю дочь. У меня была очень высокая температура и устрашавшая даже видавших виды инфекционистов сыпь: молоденькая медсестра, присланная из поликлиники взять кровь на анализ, долго стояла у двери, боясь подойти, и все спрашивала: «А точно не холера?» Болела голова, и было очень жалко себя, до слез. Я и плакала, а когда меня начинали успокаивать, сдерживать рыдания становилось невозможно. Подходила тоже вся в коревой сыпи и ревущая в три ручья дочка и, захлебываясь, умоляла: «Мамочка, милая, не умри,
