Игры в бисер - Александр Александрович Генис
Зато у Щедрина мы встречаем изрядно очеловеченных зверей, вроде барана с душой тургеневского персонажа. “Он не был в состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были настолько возбуждены, что, несмотря на неясность внутренней тревоги, поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею”.
У других щедринских животных природа мерцает. Она то принимает законную звериную оболочку, то скидывает ее, чтобы продемонстрировать неожиданную ученость. Пес Трезорка под ударами арапника “потихоньку взвизгивал «Mea culpa!»”. Он же проявил моральную выдержку, устояв перед соблазном взятки: “Сколько раз воры сговаривались: «Поднесемте Трезорке альбом с видами Замоскворечья»”.
Другими словами, басенные животные – звери в нашей шкуре, литературные фантомы и нежильцы. В них слишком мало звериного и слишком много человеческого, чтобы оставаться собой и не подчиняться насилию метафоры.
“Рабский жанр”, – сказал Гегель.
7. “Каштанка”
Моя любимая “первая книжка” на поверку оказалась еще лучше, чем была. Идеал деликатного обхождения с меньшим братом, она умудрилась сохранить индивидуальность собаки, сказав о ней не меньше, чем о людях.
“Каштанка” – притча-квест. Она отправляет героиню в путешествие, соблазняет ее радикальной жизненной альтернативой и возвращает домой, в точку бифуркации, довольной, что испытание кончилось.
Как и положено этому жанру, рассказ начинается с нижней и душераздирающей ноты: Каштанка потерялась. Лишившись хозяина, она выпала из нормального хода вещей, обусловленного центральным законом, который являет себя в Великой цепи бытия. В изложении пьяненького Луки Александровича он звучит лапидарно и непреклонно: “Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра”.
Взятый в волчью стаю Маугли – инверсия порядка, который он под себя подминает. Каштанка знает свое место и дорожит им больше всего. Ее приключение никуда не ведет, потому что привычный распорядок жизни со скудной едой, обидными побоями и жестокими шутками позволяет Каштанке быть крепким звеном в этой самой цепи, где она исполняет свою, а не ту чужую роль, что навязывает ей сюжетный поворот.
Попав к дрессировщику, Каштанка, как Алиса, оказывается в Стране чудес, где мир вывернулся на-изнанку. Все ею встреченные противоречат своему естеству и носят чужие – человеческие имена: “гусь по кличке Иван Иванович, кот Федор Тимофеевич и хрюшка Хавронья Ивановна”. Они составляют одну семью, скрепленную извращенными межвидовыми отношениями.
Такое возможно только в цирке. В лесу, за чем я наблюдал в соседнем заповеднике, животные не интересуются друг другом, если они не охотники и не добыча. Зайцы равнодушны к белкам, олени к бурундукам и все – ко мне, потому что привыкли.
Но в том перевернутом мире, куда попала Каштанка, нет места ничему естественному. Углуб-ляясь в него, она сталкивается со все более гротескной реальностью. Апофеоз – чудовище воистину библейского масштаба: “толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта”. Все знакомое обрушивается в пропасть абсурда. Для нас – цирк, для нее – “Босх”.
Бегство Каштанки с манежа неизбежно. Противо- естественный мир не может устоять, как и пирамида, составленная из дрессированных, то есть изнасилованных человеческой волей животных.
Вернувшись к старому, Каштанка обрела устойчивость мирового порядка, где она “насекомое”, а столяр важнее плотника. Ее возвращение в нормальный мир, как и у Алисы, оказалось пробуждением от интересного и странного кошмара: “все это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжелый сон”.
8. Народ
На одной филологической конференции мой старый приятель и коллега высказал экстравагантную гипотезу.
– Зощенко, – предположил он, – использовал свой комический сказ для того, чтобы быть понятным тому простому народу, для которого он писал.
– По-моему, – возразил я, – это все равно что утверждать, будто Чехов писал “Каштанку” для дворняжек.
Но на самом деле в этой параллели больше смысла, чем кажется, ибо в определенном смысле Каштанка – аллегория того народа, о котором говорил мой товарищ.
Каштанка представляет и заменяет народ, который в определенном смысле тоже наш меньший брат. В качестве литературного персонажа он вроде собаки с умными глазами: все понимает, а сказать не может. Поэтому за него, как в той же анималистической прозе, всегда говорят другие. В политическом уравнении народ выполняет функцию икса, значение которого известно лишь тому, кто им пользуется.
Точно, что не мне. Я не мог понять, что такое народ, и всегда его страшился, не в силах к нему при-мкнуть. Ведь народ – никогда не “Я”, народ – все-гда “Мы” или “Они”. Это ширма анонимности, и за нею легко прятаться.
В самом слове “народ” я слышу упрек мне и сострадание ему. “Я” всегда меньше и хуже народа, ибо он содержит в себе критерий правоты, хотя и неизвестно какой. Этого не знает никто, но в первую очередь сам народ. Как все мы, он может увидеть себя только в зеркале, но обязательно в кривом. Степень искажения зависит от того, кто держит зеркало. На народ никогда не смотрят прямо, только сверху или снизу – в зависимости от того, жалеем ли мы его или себя.
Ему можно молиться, его можно пихать, можно его наставлять, проклинать, сменить, придумать, его можно слышать, видеть, ненавидеть, и зависеть и терпеть… Тут годится любой глагол, ведь народу нечего ответить – он всегда будет таким, каким его представляют те, кто о нем говорит.
В таком народе столько душ, сколько мы согласны сосчитать. Эта мистическая цифра никогда не совпадает с размером населения, как и с числом носителей языка, этноса, расы. Одни включают в народ патриотов, другие – умных, третьи – честных, четвертые – без разбору, даже соотечественников за рубежом. В совокупности он неисчислим и един, как муравейник или пасека, где, по слову старых почвенников, народ ведет свою “роевую жизнь”.
Все это на несколько ступеней отделяет народ от Каштанки, но все еще оставляет его в мире животных. И это позволяет испытывать к народу тот спектр эмоций, что вызывают невинные, не созревшие до морали наши меньшие братья – младшие дети природы.
Нечисть
Черт и контекст
1. Бледнолицый
Первый раз я повстречался с дьяволом уже в Америке, в захудалой церквушке Патерсона. Когда-то здесь жили “шелковые бароны”, державшие текстильные фабрики. Но теперь от них остался только величественный
