Игры в бисер - Александр Александрович Генис
Именно так, не превращая питомцев в людей и не путая их с близкими, хвастался читателям своим зверинцем Джеральд Даррелл, которого как раз за это мы любим больше, чем его великого брата Лоренса.
3. Пещера
Если отойти еще дальше в прошлое, то мы столкнемся с такими зверьми, с которыми уж совсем не знаем, что делать. Я навестил их в Пиренеях.
Путь в пещеру, одну из последних, куда еще пускали нас, зевак, был долог и непрост. Гид с единственным фонарем (нам их брать запретили) вел отряд по скользкой тропинке в почти полной темноте и молчании. За полчаса такой дороги мы настолько оторвались от своего времени, что попали в никакое – доисторическое и были готовы ко всему. И все же огромная зала, которая нам наконец открылась, убивала наповал. Щадящий древние краски луч фонаря на мгновение выхватывал целый зверинец, накоп-ленный за тысячелетия. Полузнакомые жители пещерной стены изображали порыв, движение, энергию и умысел, недоступный нашему пониманию. Возможно, нарисованные звери были нужны нашим предкам, чтобы стать нами. Но мы не знаем, какую роль бизоны и олени играли в этом долгом процессе. Звери всегда бросают нам вызов уже тем, что они есть, и мы никогда не поймем их так, как хотелось бы.
Я всю жизнь провел с кошачьими и убедился в том, что они справляются с гносеологическими проблемами несравненно лучше. Не понимая речь людей, они ими пользуются, не позволяя при этом навязать себе чужую – нашу – волю. Говорят, что коты могут исполнить сто команд, но не хотят.
Отчаявшись понять зверей, мы их переодели в людей и перевели на свой язык. Только в таком виде они смогли приносить нам интеллектуальную пользу, прежде всего в словесности.
4. Лосев
Поэт и профессор Дартмутского колледжа в Нью-Гэмпшире Лев Лосев любил своих студентов и не давал им спуску. Вместо неизбежного в американском вузе Достоевского он преподавал им Тургенева и выводил своих питомцев в стихах:
Однако, что зевать по сторонам.
Передо мною сочинений горка.
“Тургенев любит написать роман
Отцы с Ребёнками”. Отлично, Джо, пятёрка!
За все мучения Лосев награждал студентов необычными курсами. Один из самых популярных назывался “Литературные животные”. Готовясь к нему, профессор неожиданно и для себя обнаружил, что американские и русские звери не только говорят по-разному, чего еще можно было ожидать, но и о разном.
“В отечественной литературе, – объяснял Лосев, – когда мы обсуждали этот сюжет на «Радио Свобода», – животное играет ту же роль, что наш самый идиосинкратический герой: маленький человек. Скажем, у Толстого это – Холстомер. А в Америке начитавшийся Ницше зверь оказывается сверхчеловеком, особенно на Аляске. Читайте Джека Лондона”.
Я читал. Более того, как все русские дети, я на нем вырос. В калифорнийском музее Джека Лондона стоят сразу два его многотомных собрания сочинений, и оба – на русском. Для нас мужество героев Лондона заменял военный пафос “Молодой гвардии”. Смок Беллью сражался с Севером и восхищался им. У него не было одушевленного врага, и это превращало битву с природой в честный поединок, на который мы, люди, сами напросились.
Животные у Джека Лондона интереснее людей. Ездовые собаки, без которых не обходятся полярные приключения, двигаются взад-вперед по эволюционной лестнице. В “Белым клыке” волк перебирается к людям, в “Зове предков” наоборот – собака возвращается к волкам. И если мы предпочитаем первый вариант, то в Америке выбирают второй. Не одомашнивание, а одичание ведет к высшей награде – свободе, пусть и окупленной смертью.
Так говорил Заратустра собакам Джека Лондона, и они его слушали. А он слушался их: “Опаснее мне быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня звери мои!”
5. Моби Дик
Анималисты любят говорить за животных, но вряд ли то, что тем понравилось бы. Вставляя в чужую пасть свои слова, мы ведем диалог с собой, не в силах выйти за пределы человеческой перспективы. А если бы вы-шли, то удивились бы. Пытаясь встать на чужую точку зрения, Лотман писал, что звери живут по вечным правилам, а человек – по произвольным. Поэтому зверю человек должен казаться сумасшедшим – непредсказуемым.
Непреодолимость видовых границ не мешает животным попадать в литературу, где они меняются намного меньше нас. Зверь всегда равен себе, мы – нет.
Именно поэтому я никак не могу дочитать “Моби Дика”. Я нежно люблю Мелвилла за его лирическую утопию о каннибалах (“Тайпи”). Я без конца перечитываю начало его главного шедевра. Следя за рассказчиком Измаилом и его другом-дикарем Квикегом, я исследовал сухопутные окрестности романа в Бедфорде и Нантакете. Но как только доходит до самого Моби Дика, у меня опускаются руки и закрывается книга.
Что значит воплощение зла? Какой такой левиафан, вступивший в войну с нашим племенем? Кто, спрашивается, первый начал? Да и знаете ли вы кита? Плыли с ним рядом? Заглядывали в его глаз? Купались в пущенной им струе?
Нет? Я, положим, тоже. Но мне довелось стоять на палубе экскурсионного суденышка, когда из морской пучины торжественно и медленно, словно мель в отлив, поднялся обросший ракушками черный китовый бок. Увидев его, я был горд, будто сам создал это высшее (самое большое) достижение нашей млекопитающей природы.
Пустить его на сало, чтобы рассеять лампами с китовым маслом сумерки Новой Англии, – больная идея. И в единоборстве Ахава с Моби Диком я целиком на стороне последнего.
Как, впрочем, и в других книгах про охоту. Когда я читаю у Хемингуэя, что герой или автор мечтает убить льва, мне хочется, чтобы лев убил Хемингуэя. Несмотря на то что он был моей первой литературной любовью, простить его уже нельзя. В противостоянии людей и зверей сегодня мы всегда на стороне последних.
6. Трезорка
Наши первые литературные герои – звери, с которыми мы знакомимся, когда еще не сильно от них отличаемся. Врач-педиатр обиделась, когда я сравнил ее с ветеринаром, – пока я не объяснил, что и у тех, и у других бывают пациенты, которые не могут сказать, где болит, отчего их особенно жалко.
В лучших детских книжках звери ведут себя так, как будто они никогда не вырастут. Этим они отличаются от детей,
