Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Остаток месяца был теплым и солнечным. Запись прошла великолепно, фильм закончен, с телепередачами разделались, а Синатра в своей «гиа» ехал в офис – разбираться с текущими проектами. У него ангажемент в «Sands», съемки новой шпионской картины «Обнаженный беглец» в Англии, в ближайшие месяцы надо записать еще несколько альбомов. А через неделю ему стукнет пятьдесят…
Life is a beautiful thing
As long as I hold the string
I’d be a silly so-and —
so
If I should ever let go[35]
Фрэнк Синатра остановил машину на красный свет. Пешеходы спешили мимо, все, кроме одной девчонки лет двадцати. Она застыла на бордюре, уставившись на него. Он видел ее краем глаза, и точно знал, о чем она думает – такое ведь случалось каждый день: «Очень похож… неужели правда он?»
За миг до того, как зажегся зеленый, Синатра повернулся и посмотрел девушке прямо в глаза, ожидая той реакции, которая, он знал, последует. Реакция последовала, он улыбнулся. Девушка улыбнулась в ответ, а его уже и след простыл.
О том, как был написан очерк «Фрэнк Синатра простудился»
Как человек, в 1960‑е годы приложивший руку к популяризации литературного жанра под названием «новая журналистика», новшества непонятного происхождения, что оккупировало страницы «Esquire», «Harper’s», «The New Yorker» и других журналов, жанра, который практиковали такие писатели как Норман Мейлер и Лилиан Росс, Джон Макфи и Том Вулф, а также покойный Трумен Капоте, я вынужден безотрадно признать следующее. Сегодня тексты, способные сравниться со впечатляющими образцами журналистской работы прошлого (тщательно выверенными, творчески организованными, четкими по стилю и настрою), встречаются крайне редко. С одной стороны, такие тексты пали жертвами редакторов журналов, которые весьма неохотно субсидируют возросшую стоимость подобных усилий, а с другой – их вытесняет стремление большого числа молодых авторов экономить время и силы и использовать при проведении интервью такого продуктивного, но при этом отупляющего технического средства, как диктофон.
Меня самого интервьюировали журналисты с диктофонами, и отвечая на их вопросы, я видел, что они слушают вполуха, любезно кивают и дают себе расслабиться – их машинка работает за них. Но от меня (и думаю, от других, с кем они беседуют, тоже) они получают не проникновение в суть, невозможное без глубинного анализа, тщательного исследования и «полевой работы» старой школы, а лишь черновик моих мыслей, диалог «спустя рукава». Это не истинное искусство журналистики, а перенесенный на бумагу радиотреп. Возможно, это вполне типично для общества, где доминирует фастфудно-компьютерный, схематично-безличный продукт.
Большинство редакторов и не думают развенчивать эту тенденцию, напротив, молчаливо одобряют ее, ибо зафиксированное на пленке и добросовестно расшифрованное интервью наверняка оградит периодику от обвинений в неверном понимании, неточном цитировании, что в нынешние времена повсеместных судебных разбирательств и воспаривших к звездам адвокатских гонораров вызывает большую тревогу и опасения даже у наиболее независимых и смелых издателей.
Еще одной причиной, почему редакторы принимают диктофон, является то, что он позволяет получать годные к публикации статьи из потока фрилансерской дребедени по ставкам намного ниже тех, что требуют и заслуживают более талантливые и вдумчивые авторы. Взяв одно-два интервью, уместившиеся на нескольких часах пленки, даже не слишком опытный журналист может нынче сварганить статью на три тысячи слов, состоящую в основном из прямых цитат, и (в зависимости от ходкости «товара» в газетных киосках) получить гонорар от 500 до 2000 долларов – плата вполне соответствует уровню квалификации и скорости, но это, разумеется, меньше, чем платили за статьи того же объема и тематики, когда я начинал писать для тех же самых журналов более четверти века назад.
Но в те дни авторы, которыми я восхищался, неделями и месяцами исследовали, собирали материал, писали и переписывали его, прежде чем их статьи сочтут достойными того, чтобы занять журнальное пространство; сегодня наши наследники заполняют его текстами, слепленными за одну десятую затраченного времени. К тому же в наше время журналы не жалели денег на исследования.
Зимой 1965 года «Esquire», помнится, послал меня в Лос-Анджелес брать интервью у Фрэнка Синатры, которое пресс-атташе певца заказал в журнале загодя. Но когда я поселился в «Beverly Wilshire», взял напрокат машину в гараже отеля и провел вечер в просторном номере в компании толстой пачки справочных материалов, не менее впечатляющего размерами бифштекса и бутылкой прекрасного калифорнийского бургундского, мне позвонили из офиса Синатры и сказали, что намеченное на следующий день интервью не состоится.
Мистера Синатру, объяснил звонивший, весьма огорчили недавние заголовки в прессе насчет его предполагаемых связей с мафией, а вдобавок он жестоко простужен и под угрозой назначенные на этой недели съемки телешоу, где я надеялся посмотреть на певца за работой. Возможно, когда мистер Синатра почувствует себя лучше, продолжал мой собеседник, будет определена новая дата интервью – если я обязуюсь представить готовое интервью в его офис, прежде чем публиковать в «Esquire».
Выразив сожаление по поводу простуды Синатры и сообщений про мафию, я, как мог, вежливо объяснил, что связан обязательствами перед моим редактором, который вправе быть первым судьей моей работы, а под конец попросил разрешения позвонить в офис в конце недели и справиться, улучшились ли состояние здоровья и настроение мистера Синатры настолько, что он согласится уделить мне немного времени. Представитель Синатры позволил мне звонить, но сказал, что обещать ничего не может.
Всю неделю, после того как я ввел главного редактора «Esquire» Гарольда Хейеса в курс дела, я брал интервью у актеров и музыкантов, работников студии и музыкальных продюсеров, владельцев ресторанов и женщин, так или иначе знавших Синатру на протяжении многих лет. От большинства этих людей я получил ценные сведения: тут цвет, там эпизод – кусочки мозаики, в которой, как я надеялся, отразится образ человека, несколько десятилетий блистающего в лучах софитов и отбрасывающего длинные тени на столь непостоянную индустрию развлечений и на американское сознание.
По мере продвижения к цели я каждый день возил интервьюируемых на обед и ужин, и мои расходы все накапливались; вместе с номером отеля и прокатом машины они составили 1300 долларов за первую неделю. Я очень редко, если вообще когда-либо, доставал из кармана ручку и блокнот и, уж конечно, мне бы в голову не пришло воспользоваться диктофоном, даже будь он у меня. Ведь это сразу бы сковало языки моим собеседникам или как-то иначе изменило бы свободную, доверительную атмосферу, какую мне, казалось, удалось создать моим ненавязчивым поведением и обещанием, несмотря на цепкую память, не использовать и
