Русские парижане глазами французской полиции ХVIII века - Александр Фёдорович Строев
Напомним, что писатель происходил из обрусевшей немецкой семьи родом из Ливонии. Разумеется, советником императрицы он не был, но был в чинах, и в 1781 г. его произведут в статские советники. Приехал он не из Петербурга, а из Монпелье, где как мы уже знаем, его жена Екатерина Фонвизина (которая в донесении не упоминается) с ноября 1777 г. по февраль 1778 г. лечилась у доктора Деламюра. Фонвизин пишет Петру Панину (Париж, 20 (31) марта 1778 г.): «Я видел Лангедок, Прованс, Дюфине, Лион, Бургонь, Шампань»[195]. Из Парижа супруги приедут в начале сентября на воды в Спа, затем на воды в Аахен, а потом вернутся в Россию.
Писатель не был «чрезвычайно щедро» награжден императрицей; однако когда в 1773 г. Никита Панин лишился должности наставника великого князя, то поделил часть полученной награды между тремя своими секретарями, в том числе Фонвизиным. Он не участвовал в работе Уложенной комиссии, ибо в 1763–1769 гг. был секретарем Ивана Елагина, главы кабинета императрицы по принятию челобитных и с 1766 г. директора императорских театров.
Однако Фонвизин интересовался законами, которые должен блюсти государь. Незадолго до поездки во Францию он перевел на русский «Слово похвальное Марку Аврелию, сочиненное Г. Томасом, членом Французской Академии» (опубл. 1777). Французский текст 1775 г.[196] мог восприниматься как образец для Людовика XVI, взошедшего на трон в 1774 г., а русский, напечатанный в 1777 г., мог быть обращен как к наследнику престола Павлу Петровичу, так и к Екатерине ІІ. Именно Антуана-Леонара Тома Фонвизин особо ценил за ум, кротость и порядочность[197].
В Париже Фонвизин приобрел книгу «Mémoires concernant l’histoire, les sciences, les arts, les mœurs, les usages, etc. des Chinois» («Записки об истории, науках, искусствах, нравах, обычаях и пр. китайцев», 1776), в которой был напечатан французский перевод китайского конфуцианского трактата «Tao-Xio ou la grande science», посвященный основам государственного устройства. Перевод на русский Фонвизина «Та-Гио, или Великая наука, заключающая в себе высокую китайскую философию. Примечания на „Та-Гио“» был напечатан в 1779 г.[198] В примечании ХХІІ пропущено сравнение жестокого и сладострастного императора Кие, злоупотребляющим властью, с распутной женщиной[199]. Поскольку в другом переводе этого трактата, сделанном Алексеем Леонтиевым не с французского, а манчьжурского, «Сы шу-гей» (1780), эта фраза сохранилась, то возможно, что ее сократил сам Фонвизин, полагая, что его может читать императрица. Политическое сочинение Фонвизина, «Рассуждение о непременных государственных законах», осталось неизданным. Оно сохранилось в бумагах Никиты Панина и было предназначено для великого князя Павла Петровича вместе с проектом «фундаментальных прав», написанным Петром Паниным, но передано не было[200]. Как пишет князь Вяземский, это произведение Фонвизина «дошло до сведения императрицы, которая осталась им недовольною и сказала однажды, шутя в кругу приближенных своих, „худо мне жить приходит: уж и г-н Фонвизин хочет учить меня царствовать!“».[201] Как мы видим, сведения полиции не столь абсурдны, как кажутся на первый взгляд. Они отражают амбиции писателя.
В письмах из Франции Фонвизин высмеивает своих соотечественников, живущих в Париже, гротескно преувеличивая, но не погрешая против истины:
Русских здесь множество, и все живут как одна семья <…>. Никакого в распоряжении времени порядка нет: день делают ночью, а ночь днем. Игра и le beau sexe занимают каждую минуту. Кто не подвергается всякую минуту опасности потерять свое имение и здоровье, тот называется здесь философ[202].
Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны бриллиантами. Для них великолепные дома, столы, экипажи – словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искусством они умеют соединить прелести красоты с приятностию разума, чтоб уловить в сети жертву свою![203] Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколько можно больше, и если не всегда здравый ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа[204].
Между тем скажу тебе, что меня здесь более всего удивляет: это мои любезные сограждане. <…> я сам свидетель, что они умирают со скуки; если б не спектакли и не много было здесь русских, то бы действительно Париж укоротил век многих наших русских французов. <…> чтоб дать вам идею, как живут здесь все вообще чужестранцы, то расскажу тебе все часы дня, как они его проводят. Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги со здоровьем невозвратно. <…> Что ж надлежит до дам, то наши русские знаются между собою; но сие могли бы они делать точнехонько и в России <…>. Буде же знаться с француженками, то по короткому пребыванию не стоит и заводить с ними знакомства; да французские дамы притом и горды. Шувалова ездит ко многим, а к ней никто <…>[205].
Историк Антуан Лилти, внимательно изучивший донесения полиции, цитирует Фонвизина и подтверждает справедливость его слов[206]. Луи-Себастьян Мерсье полагает, что
иностранец, приезжающий в Париж, часто бывает введен в заблуждение: он воображает, что несколько рекомендательных писем откроют ему настежь двери наиболее знатных домов. Это большая ошибка: парижане избегают сближаться с людьми, боясь, что такие отношения потом будут им в тягость[207].
Двери распахиваются перед аристократами и знаменитостями, хозяйки салонов наперебой стараются заполучить их. Когда княгиня Дашкова приезжает в первый раз в Париж, а г-жа Жофрен и г-жа Неккер приходят к ней с визитом, то Дидро велит ей сказаться больной и не принимать их, ибо они могут испортить ее репутацию, трубя о княгине по всему Парижу[208].
Три русских семьи держат салоны. Парижане в изрядном числе посещают обеды и концерты у богача Александра Строганова. Однако, за редкими исключениями, они манкируют приглашениями Шуваловых и Голицыных. Фонвизин ищет расположения французских писателей и ученых. Вольтера он видит лишь издали и ему не удается посетить Руссо, который покинул столицу и скончался в имении маркиза де Жирардена. Фонвизин на русский манер держит открытый стол для ученого люда:
Кроме охоты моей к литературе, имею я в их глазах другой мерит, а именно, покупаю книги, езжу в карете и живу домом, то есть можно прийти ко мне обедать. Сие достоинство весьма принадлежит к литературе, ибо ученые люди любят, чтоб их почитали и кормили[209].
Он принимает Жана-Франсуа Мармонтеля, который после того, как его запрещенный философский роман «Велизарий» (1767) был переведен Екатериной ІІ и ее двором и напечатан в России («Велизер», 1768), старательно привечал русских, в том числе князя Александра Белосельского. Разумеется, Фонвизин не забывает Антуана-Леонара Тома, которого недавно перевел, автора неоконченной эпической поэмы «Царь Петр І» (ок. 1762 г.). Имена других он не называет, но осмеивает всех,
