«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев
Желаю Вам — радости нашей литературы — найти соседей, потому что даже Илья Муромец завел себе двух спутников.
Один из них, правда, был бабником, второй — человеком придворным, защищенным родством с равноапостольным племянником, но без них трудно было бы Илье. У нас обнажены фланги.
И я встал рядом с Вами.
Желаю Вам счастья, долгой жизни.
Вы пришлите мне, если Вам не скучно, письмо.
Подпишитесь, как раньше, чернилами двух цветов: красного и черного, по последней моде, вероятно, XI века.
13/IV–1982 г. Виктор Шкловский
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 236. Л. 11–12. Авторизованная машинопись с правкой автора, часть правки неразборчива. Черновик.
20. Д. С. Лихачев — В. Б. Шкловскому 20 апреля 1982 г.
Дорогой Виктор Борисович!
Очень приятно было получить от Вас письмо: точно повидался с Вами. В Ваших письмах, как и в Ваших книгах, чувствуется Ваш голос, Ваша речь. А письменная речь обогащается от речи устной — во всѣ вѣка, даже в самые древние. Не хочу говорить пошлостей, но литература всегда обогащалась, когда шла от обыденной жизни, высокопарность убивалась разговором, устностью. Литература все время борется сама с собой. Процесс примерно такой: сперва литература «смягчается» бытовой жизнью, устностью, документом, разговором, «низшими жанрами». Потом — все это в свою очередь становится привычной литературой, снова происходит борьба, пока и эта волна вторжения жизни не «захлебывается» и не становится снова литературой. Я пытался доказать на защите докторской диссертации Береговской[1607], посвященной роли арго во французской литературе, что арго все время обогащает французскую литературу, но ВАК признал, что арго — похабщина. Береговская и Лихачев занимаются изучением похабщины в литературе! Это не тема, мол, докторской диссертации. Ее (и меня) провалили. Это курьез. Но вот даже чего я не могу добиться! Я говорил на Общем собрании Отделения АН и на «ученом» совете ИРЛИ — надо начать серию «эпистолярная культура», в которой издавать письма как «маленькую литературу», ибо большая литература обогащается «маленькой». Письма, которые писатель пишет, не думая и не переписывая их, — основа его больших, парадных писаний. Исследователь ведь всегда идет по черному ходу: он дворник и кухарка в литературе (замечаете, что в Вашем письме к Вам я подпадаю под влияние Вашего стиля — Вы заразительны в хорошем смысле — не как заразительна болезнь, а как заразителен смех). Но серии «эпистолярная культура» не добился. А ведь она интересна и для древней русской литературы.
Моя мысль — развитие Вашего «остранения».
Действа в русских церквах были «пещными». Юноши горели в «пещи» и выбегали из церквей (самых парадных) не как трусы из лап львиных, а обновленные огнем, хоть и не настоящим. Они становились мучениками-святыми, а потом скоморохами. А в былине о Вавиле-скоморохе скоморохи — «люди святые». Это одно и то же. Мы, литературоведы, тоже люди святые, нас изредка прорабатывают, но мы возвращаемся к нашему скоморошеству — «изобретению книг». Это было в Чуковском, рождалось на тех берегах Финского моря, где жили мы: Чуковский, Вы, Маяковский, приезжал кавалер Обезьяньего ордена Мейерхольд, жил и командир Обезволпала Ремизов, рождался авангард — Пуни[1608], Анненков[1609], Кульбин[1610], Хлебников[1611], любимыми развлечениями были «огненные» — костры (а любимый праздник — Иванов день), фейерверки (пиротехнику покупали под Думой), играл оркестрик из четырех немецких отставных солдат «Ойру»[1612] (ее потом требовали играть даже в «Бродячей собаке», потому что она напоминала Куоккалу), был свой «смеховой мир» (сугубо серьезны были только местные Панталоне — не знавшие ни слова по-русски немецкие музыканты: они думали, что ходят по Германии и их приглашают на детские праздники из немецкой сантиментальности, — они жили и переосмысляли себя в мире). А русские в Куоккале, Оллиле и Дюнах (где была Ваша дача) состояли из немцев — обру́ссившихся, итальянцев (Пуни и пр.), шведов, финских мальчишек, петербургских евреев, англичан (Грин, Прен[1613]), русских артистов, поэтов, режиссеров, художников и пр. Не прижился в Куоккале Блок (лишен чувства юмора? Как Вы думаете?) и провалилась со своим Стриндбергом Любовь Дмитриевна[1614] (веселей были водевили, которые ставили куоккальские подростки).
А богатыри у меня есть — сошли как с картины Васнецова — Дмитриев и Творогов[1615], помогают мне очень, и сектор после меня будет жить. С этим мне повезло.
Плохо, что погибла дочь 11 сентября: попала под автобус. Мы с женой очень страдаем и уже, вероятно, будем так страдать до конца жизни. Она только успела подписать к печати свою книгу «Византийское искусство»[1616] и получить извещение о присуждении ей звания профессора, а на следующий день погибла, а мы с женой были в Пушкинских Горах. Теперь ходим на могилу в Комарове — недалеко от Ахматовой, рядом с Жирмунским, у ног ее бабушки и рядом с моим младшим братом, который ее очень любил. Там и мы с женой надеемся…
Простите, что кончаю на такой грустной ноте.
И все-таки мы, особенно Вы, должны быть благодарны жизни (заметили — как «вы» незаметно выделилось из «мы»?). А Вы не помните, как Вы ходили по университетскому коридору, по которому многие ездили на велосипедах, и говорили — «пора начать хулиганить»?
Я Вас слушаюсь. Послушаюсь и в совете — «быть изобретателем книг». Скоро выходит (в IV квартале) моя книга о садах и парках (надоела только литература — изобрел для себя новую тему).
Привет Серафиме Густавовне.
Всегда Ваш Д. Лихачев 20.IV.82
А Вашего родственника — Иоанна — канонизировали[1617]. Вы родственник святого.
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 2. Ед. хр. 530. Л. 18 и об. Авторизованная машинопись с правкой и припиской автора.
21. В. Б. Шкловский — Д. С. Лихачеву 26 февраля 1983 г.
Приветствую Вас, Дмитрий Сергеевич, и Ленинград.
Годы с веселой цифрой 9 вот и прошли, а будут ли связки с годами, которые начинаются с академической двойки, сомнительны.
Благодарю Вас, старый друг, и дом у милого мальчика — Финского залива. Все это важно, и я не вижу основания для сомнения в дружбе. И народ на доклады подобрался какой-то хороший.
Я жив, и даже мне кажется, что всплеск желания писать прост и мил, как Финский залив. Он тоже старается, и мне кажется, он по-своему, не хвастаясь, умеет отражать пролет тех птичьих стай, которые скоро распестрят зеленоватую воду.
Еще одна книга влезла в неласковый печатный станок[1618]. Пусть старается. А вдруг в голове слова сами встретятся, улыбнутся друг другу и
