Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 2 - Балинт Мадьяр
Эмоциональное (и, следовательно, нарративное) преимущество понятия «нация» также связано и с историей национализма. Если коммунистическая система боролась с уже развитым национальным единством, возникшим в связи с повсеместно доступным школьным образованием и высоким уровнем грамотности[697], то для посткоммунистического национализма была свойственна выраженная антисоветская направленность. Примером этому могут служить страны Центральной Европы и Балтии, а также Грузия и Армения[698]. Тем не менее «нация» была важным компонентом нарратива в тех странах, где с ней были связаны конкретные события или историческое наследие докоммунистической эпохи. Например, современный венгерский национализм предопределила травма, нанесенная в 1920 году Трианонским договором, согласно которому Венгрия лишилась двух третей своей довоенной территории и который породил всеобщую враждебность и подозрительность по отношению к негражданам[699]. В России историческое наследие Российской империи увязывало национальное самосознание с российским государством как таковым, а те, кто расширяли власть государства, считались национальными героями (тогда как те, кто ослаблял ее, например «либералы» после смены режима – нет). Естественно, что эта особенность повышает привлекательность понятия «нация» для правящей элиты, поскольку популисты могут применять национализм, ведь он не был связан с какой-либо конкретной политикой левого или правого толка. В самом деле для постсоветского пространства это обычное явление: как отмечает Пол Гуд, национализм в этом регионе «представляется чем-то большим, чем образ мышления, но определенно чем-то меньшим, чем всеобъемлющая идеология, типичная для тоталитарного правления. Национализм не является политикой левых или правых, поэтому его можно связывать с любым концом идеологического спектра или даже с обоими его концами»[700]. Отобрав для применения понятие «нация» популисты отсеивают из нее элемент гражданства и связанную с ним солидарность. Это позволяет исключить некоторых людей из нации: не каждый, кто является гражданином, то есть частью нации в оригинальном значении этого слова, автоматически является национальным актором, и, следовательно, члены нации не обязаны автоматически выполнять перед ним моральный долг. Отсюда напрямую вытекает необходимость в переосмыслении понятия «нация», и оно переопределяется для внутренней политики путем смещения рамок, которые обычно используются для отделения одной нации от всех остальных, так, чтобы подобное разделение можно было проводить внутри одной страны[701]. Таким образом, создав политическую нацию, национализм XIX века сделал всех граждан страны равными перед законом и именно на этой основе боролся против других национальных проектов. Этот элемент равенства, а также представление о других нациях тоже отсеиваются, поскольку «нация» переосмысляется для внутренней политической арены. Популист может наделять как обделенные, так и находящиеся под угрозой группы идентичностью «нации», говоря им, что их существующие и потенциальные поводы для недовольства возникают из-за тех, кто не является частью нации, тогда как популист будет защищать их (национальные) интересы. Другими словами, взаимосвязь между действующими представителями власти и оппозицией представляется как борьба между «национальными» и «ненациональными» силами, каждая из которых по своему первоначальному определению вообще-то является частью нации. Нация больше не является тем, что связывает общество, но становится одной из групп внутри него. В этом нарративе члены получившей новое определение нации играют в игру с нулевой суммой против тех акторов, групп и людей, которые в нацию не входят, в то время как именно популист признает и защищает их ущемленные интересы.
Легко увидеть, как присвоение ценностей через переопределение нации способствует достижению двусторонней функциональной когерентности. Что касается идеологического спроса, то круг входящих в «нацию» людей сужается до обделенных и находящихся под угрозой групп, а популисты предлагают защиту их интересов, особенно их социального и материального статуса. Таким образом, популистское переопределение примиряет эти группы с реальностью: с одной стороны, они воспринимают нацию как нечто по своей сути положительное, а с другой – сталкиваются с негативными проявлениями, вызванными другими людьми внутри нации (истеблишмента). Если исключить тех, кто «выступил против своей нации»[702], то можно разрешить этот когнитивный диссонанс и вернуть «нации» присущую ей моральную чистоту. Такой нарратив, как и тот, что касается аргумента о боге, сводится к черно-белому изображению Добра и Зла. Именно это и способствует достижению функциональной когерентности с точки зрения идеологического предложения: поскольку все критики популистов становятся нелегитимными («злыми») по определению, новый нарратив устраняет социальную ответственность пользующихся идеологией популистов. Ранее мы уже подчеркивали, что в патрональных автократиях нация становится лишь фасадом для приемной политической семьи. В этом смысле нация – это не что иное, как приемная политическая семья и ее придатки, от главы семьи вплоть до слуг. Она создает национальную коллективистскую идеологию для продвижения собственных интересов элит, монополизации власти и личного обогащения[703].
Естественно, бенефициары режима легко дешифруют этот язык: нация – это не что иное, как эвфемизм для обозначения приемной политической семьи. В конце концов, не могут же они сказать, что накапливают богатство для себя. В то же время они прекрасно знают, что когда верховный патрон ссылается на интересы нации, он на самом деле имеет в виду их, то есть приемную политическую семью. Нация безгрешна потому, что она тождественна семье, а тот, кто получает к ней доступ, получает также защиту и отпущение всех грехов. При прошлом режиме он мог быть доносчиком, коммунистическим аппаратчиком или обычным уголовником, но все эти грехи прощаются, если он лоялен приемной политической семье [♦ 3.6.2.4]. В свою очередь, сторонникам, не получающим различных благ и привилегий, достается чувство принадлежности к национальной общности и возможность свободно придерживаться позитивных или негативных предубеждений. Они получают исключительное право на «истинный патриотизм», а также на презрение к выраженным «врагам» нации («не нашим», «предателям родины») и ее инертным «паразитам» (цыганам, бездомным, безработным). Эти избиратели – восторженные «фанаты», которые вознаграждаются вполне легитимным и неприкрытым чувством собственной избранности, а также презрения, а порой и ненависти к другим.
Наконец, мы подходим к анализу того, как происходит присвоение понятия «семья». Как основная ячейка общества семья является одной из наиболее фундаментальных общностей, которая обеспечивала безопасность людей в целом и посткоммунистических акторов в условиях смешанных сфер социального действия в частности [♦ 5.3.6]. Глубоко укоренившаяся в культуре семья является первичным естественным сообществом, к которому можно обратиться в поисках средств к существованию в критический момент[704], поэтому ее защита особенно важна для обделенных и находящихся под угрозой социальных групп. Однако это
