Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 2 - Балинт Мадьяр

поскольку они почувствовали, что другие идентичности – например женщины, этнические / расовые группы или представители ЛГБТ-сообщества – и их интересы становятся более приоритетными для политиков. Эгалитарные изменения в целом и позитивная дискриминация в частности задевают чувство справедливости «проигравших» или игнорируемых групп, таких как белые рабочие-мужчины. Приоритет, отдаваемый другим группам, воспринимается как чрезмерный, а сами они рассматриваются как конкурирующие с проигравшими группами, их социальным положением и исконными (консервативными) ценностями[661]. Идеи Фукуямы, которые противоречат теории Норрис и Инглхарта, это лишь обратная сторона медали: люди не только испытывают недовольство и требуют стабильности, но и обвиняют правящие круги в том, что те кладут благополучие людей на алтарь защиты прав узких маргинализированных групп. И дело здесь не просто в «ксенофобии» или «расизме», а в ощущении, что политический класс уничтожает то, что некоторые исследователи называют онтологической безопасностью[662]: микроклимат, который люди сделали своим домом, с его уже известными точками отсчета, системой координат, обычаями и даже цивилизационными нормами [♦ 1.3.1], которые выполняют роль навигации и помогают сводить концы с концами в сегодняшнем сложном мире. Популизм, в свою очередь, является реакцией на эти социальные процессы и жизненный опыт игнорируемых людей. По удачному выражению Каса Мудде, «популизм – это нелиберальный демократический ответ недемократическому либерализму»[663].

Текстовая вставка 6.4: От идентичности к идентичностям внутри нации

Современная концепция идентичности объединяет три различных феномена. Первый – тимос, универсальный аспект человеческой личности, который жаждет признания. Второй – различие между внутренним и внешним «я», а также нравственное превосходство внутреннего «я» над внешним обществом, оформившееся как идея только в Европе начала Нового времени. Третий – развивающаяся концепция достоинства, согласно которой признания достоин не узкий класс людей, но все и каждый. Расширение и универсализация понятия «достоинство» превращают личные поиски себя в политический проект. ‹…› Каждая маргинализированная группа имеет возможность выбора между более широким и более узким определением собственной идентичности. Оно может требовать, чтобы общество относилось к ней так же, как к группам, превалирующим в обществе, или может утверждать отдельную идентичность своих членов и требовать уважения к ним на том основании, что они отличаются от основной массы населения. Со временем восторжествовала последняя стратегия. ‹…› Термин мультикультурализм ‹…› стал обозначением политической программы, предполагавшей необходимость и способность одинаково ценить каждую культуру и каждый жизненный опыт, а в особенности те, которыми пренебрегали или которые недооценивали в прошлом. Если классический либерализм направлен на защиту независимости равных индивидуумов, ‹…› мультикультурализм поощряет равное отношение к культурам, даже если эти культуры ограничивают независимость тех, кто в них вовлечен. [Политика идентичности фокусируется] на новых, узко определяемых маргинализированных группах [и] отвлекает внимание от старых и крупных групп с куда более серьезными проблемами. ‹…› Сельские жители, составляющие становой хребет популистских движений, ‹…› полагают, что их традиционным ценностям угрожают космополитические городские элиты. ‹…› Политика идентичности стала линзой, через которую сегодня представители всего идеологического спектра рассматривают большинство социальных вопросов [, а] группы начинают воспринимать друг друга как угрозу[664].

На Востоке посткоммунистического региона аналогичные процессы могли происходить только в западно-христианском историческом регионе, где управляемые идеологией либеральные силы могли править в течение значительного периода времени и проводить политику как в направлении глобализации, так и в отношении меньшинств[665]. Таким образом, западный опыт служит лишь примером сдерживающего фактора для большинства восточных популистов, которые представляют себя защитниками от тех, кто мог бы принести те же проблемы в их страны. В частности, (1) управляемые идеологией центристы и гражданское общество (международные НПО и т. д.), а также (2) различные меньшинства и социальные группы, которые занимают привилегированное положение на Западе, представляются официальной риторикой как угроза социальному статусу и общественному порядку большинства людей[666]. Как вспоминает Явлинский, в риторике Путина «совокупный образ Запада является естественным общим врагом для множества различных течений и сил внутри России, которые придерживаются идеалистического взгляда на „традиционное“ общество, противопоставляя его современному постиндустриальному обществу, которое, по их мнению, было „развращено“ „злонамеренными“ силами либерализма»[667]. Кроме того, как он справедливо отмечает, такое изображение Запада «как главного и практически единственного внешнего врага нации логически следует из любимого нарратива российского истеблишмента, в котором те, кто критикуют российское правительство, выступают против русского народа и находятся под влиянием из-за рубежа»[668], что является также основным антиплюралистским мотивом патрональных автократий [♦ 4.2.3].

Однако восточные популисты не берут свои требования из воздуха: они предлагают решения, направленные на снятие существовавшей ранее социальной напряженности. Во время распада Советского Союза в посткоммунистических странах значительная часть общества ожидала, что, когда она согласилась на государственную систему управления западного типа, уровень жизни в скором времени также сравняется с западным. Однако за падением крупных монолитных репрессивных систем последовали неизвестные ранее новые формы личной повседневной уязвимости:

• люди пережили сопутствовавший экономическим преобразованиям кризис со всеми упомянутыми выше признаками, которые мы обсуждаем более подробно далее [♦ 7.4.7.3]. Это вылилось в то, что порядок открытого доступа, установившийся после смены режима, немедленно потерял поддержку не только потому, что он вызвал у большей части общества экзистенциальную тревогу, но и потому, что он не смог обеспечить ожидаемый от него западный уровень жизни.

• процесс приватизации люди восприняли как несправедливый, либо из-за проявлений различных форм трансформации власти [♦ 5.5.2.2], либо просто потому, что большая часть населения не была к нему допущена, из-за чего создавалось ощущение что людей лишили «общей, принадлежащей всем собственности» (которая на самом деле никогда таковой не являлась). Конечно, в странах, где практиковалось бесплатное распределение, граждане могли получить свою долю бывшей коммунистической собственности, но в конечном счете через приватизацию смог разбогатеть относительно небольшой круг людей, тогда как большая часть населения осталась не у дел. Это вызвало всеобщее недовольство среди проигравших[669]. Законность этого процесса также постоянно подвергается сомнению. Помимо цифр, которые мы приводили ранее [♦ 5.5.1], достаточно просто упомянуть, что в 2006 году три четверти репрезентативной выборки россиян «согласились» или «более или менее согласились» с тем, что приватизация промышленных предприятий проводилась с «серьезными нарушениями закона»[670].

• олигархическая анархия и низкий уровень институционализма в таких странах, как Украина и Россия, привели к повсеместной неопределенности в отношении контрактов и прав собственности, особенно для предпринимателей. Экономические акторы могли почувствовать себя уязвимыми, в качестве конкурентов и поставщиков, а иногда даже становились жертвами бюрократии, местных олигархов и транснациональных корпораций. И в целом успех или неудача на рынке имели очень мало общего с реальной производительностью или качеством обслуживания потребителей.

• выросло неравенство с точки зрения