Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
Жена Сергея Михайловича Лунина Эдита Абрамовна Соботько весьма миловидная, я бы сказал — красивая, женщина работала в лагерной больнице Певека операционной сестрой. Я, глядя на эту красивую еврейку, почему-то вспомнил Ревекку из романа Вальтер Скотта «Айвенго». Сергей Михайлович, очевидно, рассказал ей обо мне, и она спросила меня, доброжелательно глядя на меня своими красивыми карими глазами: «Мстислав, Мстислав, а как тебя звала мама?» Я ответил: «Славик». «Я буду звать тебя всегда Славик», — сказала она. Лунин потом рассказал мне, что он сообщил жене о фельдшере Толмачеве. Оказывается Лунин на Михалкиной протоке расспрашивал Мороза обо мне. И тот сказал, что фельдшер честный, знающий свое дело работник, не терпящий произвола, и что в Зырянке этот заключенный фельдшер за произвол и издевательство над людьми «намотал» срок вольнонаемному начальнику лесозаготовительного участка. Говоря со мной, Лунин заметил: «Вот такие медработники мне и нужны». Я все время чувствовал, что ко мне присматриваются в лагерной больнице Певека. Медицинский коллектив как бы негласно проверял меня на профессиональную пригодность и на нравственную порядочность. Вдруг настал день, когда Лунин сказал мне: «Мстислав, я решил направить тебя на медпункт 24-го километра, там лагпункт, там ты очень нужен». Я знал, что 24 километр — это штрафной лагпункт на автотрассе Певек — прииск Красноармейский. И я воскликнул: «За что, Сергей Михайлович, меня на штрафняк!» «Не за что, а для наведения порядка, считай, что это назначение означает особое доверие к тебе», — ответил Лунин. Потом он пояснил, что на этом лагпункте работает фельдшер-старичок Осинкин, его просто терроризируют блатные. «На испуг» получают освобождение от работы. Осинкин — фельдшер чуть ли не времени первой мировой войны, а гражданской точно. Старенький запуганный человек. Там в медпункте нужен человек к «колымским стажем». В таком смысле я получил разъяснение моего назначения и от Эдиты Абрамовны.
И вот я на 24-м километре. Лагпункт невелик, в зоне барак для заключенных (их человек 80), отпетых парней, и другая постройка — кухня-столовая, а с другой стороны к этой столовой примыкает медпункт с отдельным входом. Зона огорожена колючей проволокой, с ее задней стороны — вышка, с которой часовой просматривает всю территорию лагпункта. Вахта, ворота, как все это знакомо мне по другим лагерям. Ведь только на Михалкиной протоке не было никакой зоны. Только там заключенные в свободное время могли с палками «охотиться» на куропаток или удить рыбу, а ездовые собаки Гаранжи свободно ходили, где им вздумается. Однажды ко мне подошел черный пес-лайка и, скуля, протянул ко мне свою морду. Я раньше часто гладил его и говорил ему ласковые слова. На его морде, закрывая один глаз, торчала, врезавшись в орбиту глаза, яичная скорлупа. Очевидно пес разорял в тундре чье-то гнездо и поспешно поедал яйца. Поспешность привела к тому, что яйцо, точнее скорлупа, воткнулась острыми краями в верхнее веко и скуловую часть морды. Я осторожно убрал яичную скорлупу и погладил пса. Гаранжа подошел и выразил удивление, сказав, что пес свиреп и странно, что он так доверчиво относится ко мне. Я ответил, что пес чувствует доброе к нему отношение. Но я отвлекся, вспоминая Михалкину протоку.
Осинкин был несказанно рад, что явилась ему замена, сказал, что «пациенты» берут на испуг, сломали два термометра и теперь «косят», будто температурят и требуют освобождения от работы. Осинкин уехал на попутной машине в Певек, а я стал осматривать свое медицинское «владение». Мой медпункт имел весьма малые размеры 3,5х3 метра, Два топчана — один для медработника, другой для пациентов. Перед крошечным окошком столик, на нем кое-какие медикаменты, бутылки. На стенке над изголовьем топчана для больных шкафчик, где тоже медикаменты и перевязочный материал. Как войти слева небольшая железная печка. Медпункт имеет тамбур, там металлический ящик с углем для отопления и две бочки с нерпьим или моржовым жиром — от цинги. Но блатные его не пьют. В медицинский штат входит санитар — молодой парнишка, московский вор — Сергий Майоров. Он день в медпункте, а спит в бараке, где весь штрафной контингент.
Вечером веду прием больных. Входит огромный парень, фамилию его я забыл, а кличку «Сохатый» помню. Спрашиваю, на что он жалуется «Больной я», — рычит он, делая зверское лицо. Вероятно, зверский голос и такая же мимика приводит ли бедного Осинкина в трепет. Задаю вопрос: «Что болит?» «Температура», — отрывисто кидает мне это слово. Измеряю ему температуру своим термометром (американский, фаренгейт), привезенным из Певека. «Сохатый» удивлен, ведь термометры давно уже блатными раздавлены! Температура у Сохатого нормальная. Слушаю его фонендоскопом, сердце усиленно бьется, в остальном все в норме. Поясняю этому «больному», что тахикардия вызвана им «чифиром», т.е. очень крепким чаем. Температуру высокую питье чифира не дает. Уходит, бормоча, что и этот термометр будет разбит.
На другой день, после снятия на кухне пробы с баланды на завтрак, после непременного присутствования на разводе, я хожу по лагпункту, захожу в барак. Бригады строем и под конвоем выходят на работу. Начальник охраны Радченко изумлен: освобожденных от работы нет. За зоной инструменталка, там лопаты, кайла, нехитрые инструменты для ремонта инвентаря. Инструментальщик — заключенный Баракин. Он немолод, круглолиц, глаза с хитринкой, на щеках румянец. Не пойму от огня примитивной кузницы или от свежего морозного утра. Речь его пересыпана шутками и библейскими назиданиями. Мысли осторожны. Вижу, что умен и обогащен жизненным опытом. Прошу у него ручку березовую новую для кайла, прошу прожечь в верхней более тонкой части дырку для сыромятного ремня. «Зачем?» — удивляется он. «Для амбулаторного приема», — поясняю я. «Риск», — говорит он. Отвечаю: «Я ведь с Колымы». «Желаю успеха», — без улыбки, внимательно оглядывая меня, произносит он. За зоной небольшая баня и, конечно, изолятор, для особо провинившихся. Метрах в 50-ти от зоны домик вольнонаемного начальника дистанции, т.е. 24 км. трассы Певек-Красноармейский. Его фамилия Сергунин. Напротив лагпункта через автодорогу казарма охраны. Вечером веду прием. Идут блатные не с жалобами на болезни, а чтобы приглядеться ко мне, определить, что я собой представляю. Некоторым, наиболее наглым, говорю, что в случае раздавливания термометра подмышкой я применю привезенный с Колымы «термометр» и показываю березовую ручку от кайла. Сломаешь термометр, я на твоей голове ломаю этот «термометр». В один из таких амбулаторных приемов в медпункт пришел вор, очевидно, более крупного разряда, по фамилии Столяров, а по кличке «Огурец». Он не болен, «косит», объясняю ему, что «чифир», не дает повышение температуры, но вредно, если долго его пить, влияет на сердце. Уходя, он говорит: «Голову тебе отрубим». Я окликаю его, он возвращается, а я показываю ему пустое пространство под моей койкой и говорю: «Видел, здесь много места для ваших голов».
Еще на прием приходит какой-то блатной, не получив освобождения от работы, он в сердцах в тамбуре на глазах других, ожидающих приема, бьет в зубы моего санитара Сергея Майорова. Слышу возню, выскакиваю в тамбур и слышу, как Сергей кричит: «За что вора бьешь?» Без разговоров я изо всей силы бью в челюсть блатного, вспомнив былое увлечение боксом, он падает через бочку с нерпьим жиром в ящик с углем. Я говорю: «Закона, гад, не знаешь, за что, если ты вор, ударил вора?» Пинком выгоняю его вон. Пациенты удивлены такой «медициной» и явно одобряют. Внутренно смеюсь: «контрик» учит соблюдать воровской закон!
На 24 км. в лагпункт прибыли колымчане. Они меня прекрасно знают. Знают, что я работал на общих работах с ними, что я лечил их, будучи в белом халате. Их несколько человек, за что-то отправленных сюда в штрафной лагпункт. Но это ребята серьезные — бандиты и крупные воры. И мой авторитет растет. Обо мне хорошо отзываются, и все эти «рубщики голов» явно чувствуют себя неудобно. Правда один из них помельче рангом, не получив утром до завтрака освобождения от работы, пытался с миской утренней баланды, когда нес ее в барак (в столовой «солидные» не ели, а несли в барак еду), всячески отборной руганью оскорбить меня, назвав «жидовской мордой». Я по утрам, выйдя из медпункта, обтирался снегом до пояса. Снег уже выпал, свежий чистый снег октября. Я на ругань быстро отреагировал и как был до пояса обнаженный погнался за ним. Он ускорил свое движение в барак, суп вылился из миски, и он отшвырнул миску. Я влетел за ним следом в барак, схватил кочергу и стал наносить ему удары по спине и по бокам «Воры, меня бьют», — завопил он. Тогда я сказал: «Воры, меня мамочка нежно воспитала, и я не люблю грубых слов, а этот гад меня ни за что облаял скверными словами. Считайте, что я с ним рассчитался». Никто за него не заступился. Ночью в медпункт зашел парень с колымского этапа Пирогов. Знает меня с Зырянки. Колотая ножевая рана плеча. «Упал с нар и наткнулся на гвоздь», — сказал я вопросительно глядя на Пирогова. «Угу, так и было», — ответил он, усмехаясь. «Извини, но с освобождением туго», — заметил я. «Ерунда, бригадир знает, прокантуюсь день на работе», — спокойно сказал он, наблюдая, как я обрабатываю его рану.
