Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Небольшой домик разделен на две половины, в одной мой медпункт, в другой — мастерская по ремонту обуви. Наш лагпункт даже не назовешь лагерным пунктом. Это бесконвойная командировка на летний сезон. Командиру охраны и 2-м или 2-м охранникам абсолютно делать нечего. Утром кто-то из них проводит бригаду на морскую сплотку «сигар», по истечении рабочего дня подсчитает людей и проводит до жилья. Заключенный бригадир и нарядчик отвечают за людей. Я познакомился с начальником аэропорта Валентином Селезневым. Он недавно получил срок. За что я не допытывался. Он бытовик, не «контрик». Хороший, очень симпатичный человек, молодой, энергичный. Похоже наш начальник Мороз знает его по воле. Нас собралась небольшая компания: Селезнев, кузнец, сапожник и я, фельдшер. Каждый старается для такого содружества что-нибудь раздобыть из пищи. Я помогаю на морской сплотке, т.к. больных почти нет. Редко придет кто-нибудь на перевязку или пожалуется на желудок. Мне нравится наш начальник Мороз. Это высокий широкоплечий мужчина, спокойный, уравновешенный, не самодур. Он знает дело и уверенно руководит морской сплоткой. Заключенные довольны им, мы все повидали в начальниках всякую сволочь, а это, слава Богу, человек. На нашей командировке есть, кроме охраны, еще вольнонаемный человек, заведующий факторией по фамилии Гаранжа. У него жена — молоденькая якутка или ламутка, она помогает ему в магазине. Зовут ее Ира. Гаранжа часто с начальником охраны напивается до бесчувствия и за компанию заставляет пить спирт (водки в этих краях нет) и жену. Потом, когда очухается, ревнуя Иру к начальнику охраны, избивает ее и топором рубит вещи, которые сам же ей покупал. После всей этой дикости он зовет меня к избитой жене — оказать ей медицинскую помощь. Прихожу, советую, как лечить синяки и ушибы, а больше веду тихий и добрый разговор с несчастной женщиной. Но, наконец, мое терпение лопнуло, так как слишком часто Гаранжа стал пить и пускать в ход кулаки. И я после очередного вызова к избитой Ире решил серьезно поговорить с Гаранжой. Мы прогуливаемся с ним по берегу Колымы, и я ему говорю: «Если вы по-настоящему любите жену, а вы, вероятно, все же любите, раз в минуты, когда жалеете о своем диком поведении, зовете меня для оказания медицинской помощи избитой женщине, то вам надо полностью изменить свое отношение к распитию спирта с другими мужчинами, никогда не поить жену спиртным. Помните, что напившийся до беспамятства муж — находка для менее пьяного собутыльника, а пьяная жена этого пьяного мужа — трофей для изголодавшегося без женщин мужчины. Это говорю я вам, я, заключенный фельдшер, который моложе вас, но способен соображать лучше вас. Мне жаль вашу жену, и вы ради нее бросьте пьянку с командиром». Не знаю, подействовала ли на Гаранжу моя речь, но его жена Ира сказала, что он прекратил пить с командиром охраны и перестал скандалить и драться дома. Надолго ли?

Здесь в Колыме ловится отличная рыба, очень большая — нельма. Впервые я за работу получил деньги. Зашел в магазин к Гаранже, и Ира мне продала огромную нельму. Когда я нес ее, держа за жабры, то ее хвост касался моих пяток. Парни, увидев, что из-за моего плеча выглядывает голова этой рыбы и разглядев ее всю, радостно приветствовали меня. Мы, все четверо, дня два питались превосходной этой рыбой. Впервые за все мои лагерные испытания здесь, у Мороза, я почувствовал, как можно отбывать незаслуженный срок в человеческих условиях. Вблизи нашей командировки в довольно высокой траве и среди тундрового ивняка стаями пасутся куропатки. Их можно добывать, бросая палки во взлетающую стаю. Работяги так «охотятся» и добавляют к «наркомовскому» пайку суп из куропатки. Наш пекарь Бухтеояров, симпатичный круглолицый с красивыми усами, сам сложил печь и выпекает из американской «тридцатки» хороший белый хлеб. Норма — «горная категория», т.е. 900 г. Люди, несмотря на тяжелую работу, ожили: нет произвола, питание хорошее, начальник справедлив и человечен, в «кандей» никого не сажают. Да, кажется, на нашей командировка «кандея», т.е. изолятора нет. Во всяком случае ко мне на медосмотр перед посадкой в изолятор никого не приводят, никто о таких «воспитательных» мерах не говорит. С Валентином Селезневым я ходил в гости в бригаду вольных рыбаков. Они его знают, встретили нас радушно, накормили ухой. О своей жизни и работе на Михалкиной протоке скажу одно: видно судьба сжалилась надо мной и послала мне такое облегчение от произвола и тяжкого труда. А грудь все еще болит от удара прикладом. Будь он проклят этот выродок! Работа по морской сплотке закончена, «сигара» готова, и ее на буксире повел в Восточно-Сибирское море пароход. Мы грузим лес в трюм парохода-лесовоза. В трюм свалился Алексей Сушицкий («Леха Днепропетровский»), сломал одну из костей голени. Он очень вежливый, достаточно умный, я бы сказал интеллигентный вор. Его специальность — поезда и вокзалы, т.е. он вор-«банщик» (от Banchof — немецкое — вокзал). Вокзал по фене — «бан». Отправил его после наложения шины в Амбарчик.

Посетил Михалкину протоку Начальник Главсевморпути Иван Дмитриевич Папанин, прославленный полярник, который с лета 1937 г. по февраль 1938 г. дрейфовал на льдине — исследовательской станции «Северный полюс-1» с тремя спутниками (Федоров, Ширшов и Кренкель). Папанин ознакомился с деятельностью работающих на морской сплотке и на заправке пароходов углем. Иван Федорович Мороз представил ему меня, фельдшера этой командировки, и Папанин доброжелательно пожал мне руку, как впрочем, и другим заключенным — нарядчику, бригадиру, кузнецу. Мне это понравилось. Прост по-русски и доброжелателен. Таким запомнился мне Иван Дмитриевич Папанин.

Однажды к нам на Михалкину протоку прибыл из Певека, т.е. с Чукотки, человек, очевидно, с такими полномочиями, что их должен выполнять каждый, относящийся к системе Дальстроя МВД. Этим человеком был начальник санчасти Чаун-Чукотского управления Дальстроя МВД врач-хирург Лунин Сергей Михайлович. Он уединился с Морозом, а нам «чернокожим», разумеется, было неведомо, о чем они говорили. Наступил вечер, стемнело. Вдруг Лунин пожелал увидеться со мной. И вот, прохаживаясь по берегу Колымы мы беседовали. Лунин явно хотел знать обо мне как можно больше. Я полюбопытствовал, зачем ему это. Как принято в нашей лагерной жизни, я обратился к нему со словами «гражданин начальник». Он мягко поправил меня: «Зовите меня Сергей Михайлович»; Потом он мне пояснил, что имеет распоряжение взять часть заключенного контингента с Михалкиной протоки на Чукотку, так как все равно с наступлением осени заключенные из-за отсутствия работы будут отправлены в Амбарчик или снова их повезут в Зырянку. Лунин спросил меня, согласен ли я с отобранными им самим людьми уехать на Чукотку. Я напомнил ему, что я заключенный, а у такого сорта людей согласия не спрашивают. С ними поступают по принципу «тащить и не пущать». Он засмеялся и сказал, что спрашивает меня, так как я штатный медицинский работник и числюсь за санчастью Зырянки. Меня он может включить в список этапируемых в Певек только моего согласия. Мне понравился Лунин вежливым обращением ко мне, речью с искорками юмора, своей приятной внешностью. «Такому на сцене первые роли играть», — подумал я. Я вспомнил прощальные слова Ивана Михайловича Кнорра: «Тебе надо уйти из-под власти мстительного самодура Никитина». И я сказал: «Включайте меня в список уезжающих на Чукотку, Сергей Михайлович». И отобранные на Чукотку, в том числе и мой «санитар» азербайджанец Ахмед, отплыли морем в Певек. Когда мы благополучно приплыли в Певек, в комендантском лагере, где была центральная лагерная больница, Ахмед меня поблагодарил и сказал, что он нашел знакомых и устраивается парикмахером в лагере. А я стал под пристальными взорами лагерных заключенных медиков работать в больнице. Началась чукотская жизнь.

Глава 48

«В те дни я отдан был снегам,Был север строг, был сумрак долог,Казалось — никогда ветрамНе распахнуть свинцовый полог».

Жена Сергея Михайловича Лунина Эдита Абрамовна Соботько весьма миловидная, я бы сказал — красивая, женщина работала в лагерной больнице Певека операционной сестрой. Я, глядя на эту красивую еврейку, почему-то вспомнил Ревекку из романа Вальтер Скотта «Айвенго». Сергей Михайлович, очевидно, рассказал ей обо мне, и она спросила меня, доброжелательно глядя на меня своими красивыми карими глазами: «Мстислав, Мстислав, а как тебя звала мама?» Я ответил: «Славик». «Я буду звать тебя всегда Славик», — сказала она. Лунин потом рассказал мне, что он сообщил жене о фельдшере Толмачеве. Оказывается Лунин на Михалкиной протоке расспрашивал Мороза обо мне. И тот сказал, что фельдшер честный, знающий свое дело работник, не терпящий произвола, и что в Зырянке этот заключенный фельдшер за произвол и издевательство над людьми «намотал» срок вольнонаемному начальнику лесозаготовительного участка. Говоря со мной, Лунин заметил: «Вот такие медработники мне и нужны». Я все время чувствовал, что ко мне присматриваются в лагерной больнице Певека. Медицинский коллектив как бы негласно проверял меня на профессиональную пригодность и на нравственную порядочность. Вдруг настал день, когда Лунин сказал мне: «Мстислав, я решил направить тебя на медпункт 24-го километра, там лагпункт, там ты очень нужен». Я знал, что 24 километр — это штрафной лагпункт на автотрассе Певек — прииск Красноармейский. И я воскликнул: «За что, Сергей Михайлович, меня на штрафняк!» «Не за что, а для наведения порядка, считай, что это назначение означает особое доверие к тебе», — ответил Лунин. Потом он пояснил, что на этом лагпункте работает фельдшер-старичок Осинкин, его просто терроризируют блатные. «На испуг» получают освобождение от работы. Осинкин — фельдшер чуть ли не времени первой мировой войны, а гражданской точно. Старенький запуганный человек. Там в медпункте нужен человек к «колымским стажем». В таком смысле я получил разъяснение моего назначения и от Эдиты Абрамовны.