100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев
Опубликован в Париже в 1924 г., за два или три месяца до первого выпуска La Révolution Surréaliste (декабрь 1924 г.), корпоративного журнала сюрреализма, его псалтыри и сборника правил Андре Бретона.
Манифест сюрреализма ознаменовал новое движение — новый порок, как лукаво назвал его автор, — самое противоречивое и одновременно последовательное движение десятилетия, а может, и более долгого времени. Сюрреализм не просто тенденция в искусстве: это образ жизни. (По крайней мере, такие у него были амбиции.) В отличие от основополагающего Манифеста футуризма (см. М1), основополагающий Манифест сюрреализма вызвал небольшой резонанс при первой публикации, зато «повторные толчки» были по-настоящему мощными. Не в последнюю очередь именно благодаря ему Андре Бретон (1896–1966) — как в своих собственных глазах, так и для окружающих — утвердился в роли бесспорного лидера и интеллектуального вдохновителя этого экстраординарного творения.
Вначале Бретона поразил Пол Валери с его небольшой увлекательной медитацией на тему искусства и жизни, La Soirée avec Monsieur Teste (1896), а затем Аполлинер и Les Soirées de Paris (см. М6). Он мог бы произнести вместе с мсье Тестом слова: «Глупость — не моя сильная сторона»; после Аполлинера он стал новым великим импресарио французского искусства XX столетия. Его тексты плотны, навязчивы, всепроникающи, беспощадны; суждения будто бы неопровержимы; общее их воздействие — своего рода интеллектуальный и моральный удар. В душе Бретон был моралистом. Для него, как и для Бодлера, которым он восхищался («Бодлер — сюрреалист в морали»), живопись была нравственным призванием. Искусство и нравственные принципы шли рука об руку.
Его идея сюрреализма («раз и навсегда» определенная в манифесте как «психический автоматизм») отражается в его любимой цитате из произведения, захватившего воображение предшественников сюрреалистов несколькими годами ранее, «Песни Мальдорора» (Les Chants de Maldoror, 1869) графа де Лотреамона (псевдоним Исидора Дюкасса, который упоминается в манифесте). В этом произведении описывается юноша, «прекрасный, как случайная встреча зонтика и швейной машинки на анатомическом столе». Едва ли будет преувеличением сказать, что сюрреализм воспользовался этой аллюзией. Макс Эрнст определил сюрреалистический коллаж как «систематическую эксплуатацию случайной или сконструированной встречи двух или более внутренне несовместимых реальностей на поверхности, которая явно для этой цели не подходит».
В 1928 г. Бретон опубликовал два главных своих произведения: трактат «Сюрреализм и живопись» (печатавшийся по частям в журнале) и загадочную полудокументальную историю любви «Надя» («Красота будет КОНВУЛЬСИВНОЙ, или ее не будет вовсе»). Они стали сенсацией. Среди художников он выделял Пикассо и Джорджо де Кирико — уже признанных Аполлинером — и создал своего рода сюрреалистическую галактику, представляя и соединяя (и часто критикуя) Андре Массона, Макса Эрнста, Жоана Миро, а чуть позже Сальвадора Дали, Ива Танги и Рене Магритта. Можно сказать, что эти люди совершали акты АБСОЛЮТНОГО СЮРРЕАЛИЗМА, выражаясь языком Бретона, по аналогии с господами Арагоном, Элюаром, Супо и К° в сфере литературы.
Многие из этих людей баловались дадаизмом. Одним из них был сам Бретон. Дадаизм заимствовал у футуризма, а сюрреализм — у того и у другого. Футуристские «слова-на-свободе» и «бессознательное вдохновение» не так уж далеки от автоматического письма и психического автоматизма у сюрреалистов. Бретон вторил Маринетти и Тцаре. Сюрреализм в том виде, в каком он его описывал, был смесью новых озарений и открытий, сделанных другими течениями, — отчасти они браконьерски заимствовались, отчасти развивались параллельно, отчасти опережались.
Бретон был готов бросить сюрреализм на службу революции — Le Surréalisme au Service de la Révolution даже стал названием периодического издания, которое сменило La Révolution Surréaliste, в последнем выпуске которого в декабре 1929 г. вышел Второй манифест сюрреализма (M54), однако его симпатии к независимости не распространялись на собратьев по авангарду. Как обнаружил Тристан Тцара (см. M36), Андре Бретон был автократом, если не надсмотрщиком. Не случайно его окрестили папой сюрреализма.
* * *
Возлюбленное воображение, что мне больше всего в тебе нравится, так это твоя беспощадность. Одно лишь слово «свобода» по-прежнему меня волнует. Я считаю, что оно способно бесконечно поддерживать в человеке старый добрый фанатизм. И оно, несомненно, удовлетворяет мое единственное законное стремление. Несмотря на все те многочисленные несчастья, что мы унаследовали, справедливо будет признать, что нам досталась высшая степень свободы мысли. Мы не должны ею злоупотреблять. Низвести воображение до рабства — даже если это означало бы уничтожение того, что обычно называют счастьем, — значит предать внутреннее чувство абсолютной справедливости. Только воображение дает мне некоторое представление о том, что может быть, и этого достаточно, чтобы в какой-то степени снять ужасный запрет; достаточно и для того, чтобы я посвятил себя ему, не боясь совершить ошибку (если бы можно было совершить ошибку еще бóльшую, чем эта). Когда всё становится плохо и где кончается твердость ума? Разве для разума возможность заблуждаться не счастливая случайность?
Остается безумие, «безумие, запертое внутри», как его метко описывают. Одно безумие или другое… На самом деле мы все знаем, что душевнобольные обязаны своим заключением небольшому числу юридически предосудительных деяний и что, если бы не эти деяния, их свободе (или тому, что мы считаем их свободой) ничто бы не угрожало. Я готов признать, что они в какой-то степени становятся жертвами собственного воображения, поскольку оно побуждает их не обращать внимания на определенные правила, вне которых вид ощущает угрозу и которые мы все, как предполагается, должны знать и уважать. Но их глубокое безразличие к тому, как мы их судим, и даже к различным наказаниям, назначенным им, позволяет предположить, что в своем воображении они находят успокоение и утешение и наслаждаются своим безумием в достаточной степени, что вынести мысль о том, что его действительность не выходит за рамки них самих.
И в самом деле, галлюцинации, иллюзии и т.д. — не источник пустякового удовольствия. В этом принимает участие лучше всего контролируемая чувственность, и я знаю, что много вечеров подряд с удовольствием приручал бы ту прелестную ручку, которая на последних страницах «Интеллекта» Тэна потворствует некоторым любопытным проступкам. Я мог бы всю жизнь выискивать тайны сумасшедших. Эти люди до крайности честны, а их наивность не имеет себе равных, за исключением разве что моей собственной. Христофор Колумб, вероятно, отправился открывать Америку с целой командой сумасшедших. И заметьте, как это безумие обрело форму и заняло свое место в истории.
Над нашей жизнью по-прежнему властвует логика: конечно же, именно к этому я и веду. Однако в наши дни логические методы применимы только к решению проблем, представляющих второстепенный интерес. Абсолютный рационализм, который все еще в моде, позволяет нам рассматривать только факты,
