100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев
VIII. Человек не является систематически сбалансированным часовым механизмом. Подлинная эмоция — форма высшего произвола и определенного хаоса. Всем миром можно дирижировать, словно любительским оркестром. Идеи убивают, а нам представляют один-единственный аспект эмоций вместо их первоначальных трех измерений, насмешливо оправдываясь ясностью и простотой и упуская из виду тот факт, что в любой панорамный момент эмоции выйдут на поверхность не только по элементарным и сознательным причинам, но и из-за сильного бинарного импульса внутреннего движения, неуклюже воспринимающего внешние миры и при этом поразительно чувствительного к параллельно-перевернутым проекциям, исходящим из идеального самолета эстетической истины, который Аполлинер назвал «золотым сечением». Из этого можно извлечь более полную интерпретацию электрически заряженных личных эмоций благодаря положительным элементам последних технологических разработок, поскольку они кристаллизуют единодушную и унифицирующую сторону жизни.
Идеи часто сходят с рельсов. Они никогда не следуют друг за другом непрерывно, они появляются одновременно и прерывисто. (II. Profond aujourd’hui. Сандрар. Cosmópolis №33.) Они заполняют холст, как диорама, накладываясь друг на друга в организованном слиянии на пике мгновения самосозерцания.
IX. А кто поднял вопрос искренности? Минутку, леди и джентльмены, мы подкинем еще угля. Все глаза ослепляют алюминиевые вспышки, а эта рассеянная молодая леди поверхностно прогуливается по рекламным объявлениям. Перед нами показательный график. В домашней гостиной возникают и прерываются разговоры, а друг начинает играть на пианино. Электрическая хризантема сбрасывает свои лепестки в ртутных снегах. И это еще не все. Соседи жгут бензин вместо благовоний. В грязной прессе пропагандируются министерские идиотизмы. Мои отвлеченные пальцы растворяются в дыму. Теперь я спрашиваю: кто из нас самый искренний? Те из нас, кто отказывается признавать странные влияния, но очищается и выкристаллизовывается через кинестетический фильтр личных эмоций, или все те идеохлоротические и дирнефистские «художники», чья единственная забота — заискивать перед аморфной толпой скудоумной публики, аудиторией деспотов и ретроградных официозных идиотов, фотофобных академиков и штрейкбрехерствующих арт-дилеров?
X. Давайте станем космополитичнее. Мы больше не можем придерживаться традиционных глав национального искусства. Новости летят по телеграфу на вершины небоскребов, тех чудесных небоскребов, которые все ненавидят и над которыми плывут дромадерские облака, а в мускулистой паутине ездят электрические лифты. Сорок восьмой этаж. Один, два, три, четыре и т.д. Вот и мы. А поезда пожирают километры параллельных спортивных брусьев под открытым небом. Пар, испаряющийся в никуда. Все приближается и отступает в движении момента. Окружающая среда трансформируется, и ее влияние меняет все вокруг. Расовые черты и характеристики начинают стираться из культурных и генетических профилей посредством строгих процессов отбора, в то время как психологическое единство века расцветает под солнцем сегодняшнего меридиана. Единственно возможные границы в искусстве — это непреодолимые границы наших собственных отчужденных эмоций.
XI. Наложите эстетические ограничения. Создавайте искусство при помощи своих собственных внутренних способностей, взращенных в своей собственной среде. Не обращайтесь вновь к старым ценностям, а создавайте их заново. Уничтожьте все те ошибочные современные теории, которые становятся ложными из-за интерпретаций бытия, таких как те, что вышли из импрессионистских (постимпрессионистских) и люминистских (дивизионистских, вибрационистских, пуантилистских и т.д.) тупиков. В живописи подавляйте все умственные заключения и ложную литературность, столь восхваляемые нашими шутами-критиканами. Устанавливайте границы не в соответствии с интерпретационными параллелями Лессинга, а на уровне трансцендентности и эквивалентности. Как говорит Реверди, новое искусство требует нового синтаксиса. В этом контексте уместно высказывание Брака: «Художник мыслит красками, отсюда необходимость в новом синтаксисе цветов».
XII. Больше никаких воспоминаний. Больше никакого футуризма. Все молчат, разинув рты, чудесным образом озаренные головокружительным светом настоящего; как часовой, ставший свидетелем изумления безошибочной эмоции, чувствительной и уникальной, словно электроны к поднимающемуся вверх «Я», вертикально застывшей в точке меридионального момента, вечно обновленной и в то же время неизменной. Давайте чтить авангард. Уолтер Конрад Аренсберг уже прославил позитивный «стридентизм», объявив, что его стихи живут всего шесть часов. Давайте любить наш несравненный век. Неужели у публики и впрямь не хватает интеллектуальных способностей для того, чтобы проникнуть в феномен нашего грозного эстетического движения? Ну и ладно. Пусть тогда постоят в дверях или отправятся в мюзик-холл. Наш эготизм теперь на высоте, а наша уверенность непоколебима.
XIII. Моя клиентура, состоящая из бесконечно тупых и желчных критиков, любящих послушать граммофон и испещренных рваными ранами тлетворной и извращенной старомодной литературы, вызывает у меня особое восхищение. Эти ретроградные ученые, специалисты по усложнению и всевозможным эзотерическим анадроидам, высоко ценятся в нашей вонючей авторитарной интеллектуальной среде. Естественно, они претендуют на то, чтобы очертить мои небесные горизонты своими бесполезными ограничениями, мелкой яростью и нелепыми тщеславными опереттами. И все же такая аудитория просто сталкивается с электризующим герметизмом моего разрушительного революционного смеха, поскольку я нахожусь в радикально противоположном внутреннем убеждении, необрезанной изоляции и блистательной непримиримости. Какие могут быть духовные отношения или идеологическая близость между джентльменом, надевающим вечернее платье перед тем, как помыть посуду, и музыкой Эрика Сати? Одним золотым стридентистским словом я могу выразить максимы дада, созданные из ничего для противодействия «официальному ничему книг, выставок и пьес». Этот синтез — радикальная сила, противостоящая твердому консерватизму агломерации потертых книгами книжных червей.
XIV. Успех новому поколению мексиканских поэтов, художников и скульпторов, не развращенному легкими деньгами государственных синекур, которое по-прежнему держится в стороне от жалких похвал официальных критиков и аплодисментов грубой похотливой публики! Успех всем тем, кто не вылизывал тарелки на кулинарных банкетах Энрике Гонсалеса Мартинеса и не создавал искусство из стилицида своих интеллектуальных менструаций. Успех тем, кто потрясающе искренен, кто не растворился в прискорбных расцветах нашей националистической среды, отравленной вонью пулькеварен и остатков жареной пищи. Всем и каждому мы желаем успеха во имя современного мексиканского модернистского авангарда. Пусть они придут и сразятся плечом к плечу с нами в дьявольских рядах découvert, где, как я полагаю, с Лассо де ла Вега «мы прошли долгий путь от духовности зверя. Подобно Заратустре, мы сбросили бремя и избавились от предрассудков. Наш великий смех — это великий смех. Здесь и сейчас мы высекаем новые скрижали». И наконец, я требую голову соловьев-схоластов, ответственных за превращение поэзии в неподвижный канкан, водруженный на прутья стула и ободранный до нитки после ливня в идиллических свинарниках буржуазного воскресенья. Логика — ошибка, а право на целостность — чудовищная шутка.
Меня
