Генрих Вёльфлин - Классическое искусство. Введение в итальянское возрождение

Два мальчика-ангела у нижнего края образуют фон заурядной естественности для чудесного. Замечал ли кто-нибудь, что у старшего из них только одно крыло? Рафаэль опасался пересечения, он не желал, чтобы снизу картина завершалась излишне массивно. Классический стиль предполагает в ряду прочего также и вольности.

Картине следует висеть высоко: Мадонна должна спускаться вниз. Если установить ее низко, она утратит свое оптимальное воздействие. Рама, в которую вставили ее в Дрездене, возможно, оказалась несколько тяжеловата: без крупных пилястров фигуры выглядели бы куда значительнее[91].

«Преображение» (Ватиканская пинакотека). Картина Преображения открывается нашему взору как двойная сцена — Преображения вверху и приведения бесноватого мальчика внизу. Как известно, такое их связывание вовсе не является чем-то обычным. Оно было избрано лишь Рафаэлем, и только однажды. Так обратил он к нам свое последнее слово в связи с большим стилем в повествовательной живописи (рис. 90 {24}).

Сцена Преображения всегда была щекотливой темой. Три человека стоят рядом друг с другом в полный рост, а три других полулежат у их ног. При всем очаровании тонов и деталей столь добросовестно задуманная картина Беллини из Неаполитанского музея (рис. 89), не может ввести нас в заблуждение относительно смущения, которое испытывал сам художник, когда ему приходилось уложить у ног сияющего Преображенного с его спутниками еще три человекокочки ослепленных учеников. Существовала, впрочем, и еще более ранняя, идеальная схема, согласно которой Христу вообще не надо было стоять на земле, но следовало быть изображенным поднявшимся в сиянии над ней. Так написал эту сцену и Перуджино в [Колледжо дель] Камбио (Перуджа). Очевидно, такой вариант обладал многими уже чисто формальными преимуществами, для Рафаэля, однако, изначально не могло быть вопроса, на чем остановиться ему: возвышенное восприятие требовало чудесного. Движение раскинутых рук он нашел уже готовым, однако парение и выражение одухотворенности он не мог воспринять ни у кого. Увлеченные летящим движением Христа, повернувшись к нему и будучи от него зависимыми, за ним также теперь следуют Моисей и Илия. Он есть источник силы и световой центр. Другие попадают лишь на край сияния, окружающего Господа. Круг замыкают ученики внизу. Рафаэль исполнил их в гораздо меньшем масштабе, чтобы иметь возможность полностью связать с землей. Сами они более не являются развлекающими, самостоятельными единичными сущностями, но появляются как нечто необходимое в круге, образованном Преображенным вокруг себя, и лишь через свое противоположение оробелости парящая фигура приобретает полное впечатление свободы и выделенности. Если бы Рафаэль оставил по себе миру одну лишь эту группу, то был бы совершенный памятник искусства в его понимании.

До какой же степени притупляется чувство объема и утрачивается способность рассчитывать уже у болонских академистов, желавших продолжать традиции классической эпохи! Христос с воздусей обращается вниз, к ученикам, с речью, будучи сам защемлен меж двух вальяжно развалившихся на облаках фигур Моисея и Илии, а внизу исполинских размеров ученики, с вульгарно-преувеличенными жестами и позами — вот картина Лудовико Карраччи в Болонской пинакотеке (рис. 91).

Однако Рафаэль не хотел, чтобы все завершалось группой Преображения, ему требовался контраст — и он нашел его в истории с бесноватым мальчиком, которую излагает Евангелие от Матфея непосредственно за Преображением. Это есть последовательное развитие композиционных принципов, которые Рафаэль применил в Станца д’Элиодоро. Сверху покой и праздничность, небесное одухотворение, внизу — сущее стеснение, земные беды.

Плотной массой стоят здесь апостолы: спутанные группы, резкие движения линий; основным мотивом является диагональный проулок, проложенный через толпу. Фигуры здесь значительно превосходят размером верхние, однако никакой опасности того, что они подавят сцену Преображения, нет: ясная геометрическая схема одерживает верх над всеми шумами толпы.

Рафаэль оставил картину неоконченной: множество частностей невыносимо здесь по форме, а все в целом отвратительно по цвету, однако главный расчет контрастов должен быть его собственной идеей.

В то же время Тицианом в Венеции была создана «Ассунта» (1518 г., рис. 92) [Венеция, церковь Санта Мария Глориоза деи Фрари]. Расчет здесь выполнен по-другому, но в чем-то принципиальном он все же схож. Апостолы внизу образуют замкнутую в себе стену, где каждый взятый по отдельности ничего не означает — что-то вроде цокольного этажа, а над ними стоит Мария, в обширном круге, верхний край которого совпадает с полукруглой рамкой картины. Могут спросить, почему также и Рафаэлю было не избрать полукруглого завершения картины? Возможно, он опасался, что тогда Христос слишком вырвется вверх.

Руки учеников, заканчивавших «Преображение», упражнялись в своем ремесле, прикрываясь именем мастера, также и в других местах. Лишь в самое недавнее время Рафаэля попытались вызволить из этого общества. Кричащие по цветам, неблагородные по восприятию, фальшивые в жестах и во всем лишенные меры, произведения мастерской Рафаэля (в преобладающей своей части) принадлежат к самому что ни на есть отвратному из всего, что когда-либо создавалось в истории живописи.

Можно понять гнев Себастьяно [дель Пьомбо] в связи с тем, что такие-то люди перекрывали ему дорогу в Риме. Себастьяно на протяжении всей своей жизни оставался соперником и ненавистником Рафаэля, однако талант давал ему право заявлять претензии на наиболее ответственные задания. Он так и не смог до конца избавиться от некоторых аспектов венецианской ограниченности. В самой гуще монументального Рима он продолжает придерживаться схемы полуфигурной картины, а полного овладения телом он, возможно, так никогда и не достиг. У него отсутствует высокое пространственное чутье, он легко спутывается, становясь в таком случае обуженным и неясным по воздействию. Однако он обладает действительно великой восприимчивостью. В качестве художника-портретиста он стоит в самом первом ряду, а в исторических картинах иной раз достигает такой мощной выразительности, что сравнивать с ним можно одного Микеланджело. Насколько многим обязан ему Себастьяно не ведомо, разумеется, никому. Его «Бичевание Христа» в Сан Пьетро ин Монторио в Риме и «Пьета» в Витербо принадлежат к наиболее величественным творениям золотого века. «Воскрешение Лазаря», которым он желал бросить вызов «Преображению» Рафаэля, я бы не стал ставить так уж высоко: Себастьяно куда лучше в случае небольшого количества фигур, нежели при изображении толп, и полуфигурная картина — это, возможно, вообще та почва, на которой он чувствовал себя уверенней всего. В находящейся в Лувре картине «Встреча Марии с Елизаветой» (рис. 159) вся его благородная природа обретает свое выражение, и рафаэлевская ученическая работа на ту же тему в Прадо выглядит рядом с ней, несмотря на свои крупные фигуры, заурядной[92]. Также и «Несение креста» Себастьяно в Мадриде (повторение — в Дрездене) по выразительности основной фигуры может превосходить страждущего героя с одноименной картины Рафаэля (так называемое «Spasimo») в Прадо[93].

Если подыскивать двум великим римским художникам кого-то еще в качестве третьего, им непременно окажется Себастьяно. При взгляде на него создается впечатление, что личность, предназначенная к чему-то высшему, не смогла в нем развиться в полной мере, что он не извлек из своего таланта того, что можно было из него извлечь. Ему недостает святой одушевленности работой, и в этом он является противоположностью Рафаэля, в качестве важнейшей черты которого Микеланджело превозносил как раз прилежание. Что он этим подразумевал? Очевидно, способность извлекать из всякой новой задачи новую силу.

Глава V Фра Бартоломмео (1475–1517)

Фра Бартоломмео — пример монашествующего художника высокого Возрождения.

Сильнейшим впечатлением его юности было то, что он слушал Савонаролу и присутствовал при его смерти. Вслед за этим Фра Бартоломмео удалился в монастырь и какое-то время совсем не занимался живописью. Решение это далось ему, должно быть, нелегко, потому что в нем более, чем в ком-либо, ощущается потребность изъясняться образами. Ему было еще почти нечего сказать, однако идея, которой он жил, была великая идея. Ученик Савонаролы носил в себе идеал могущественной простоты, чьей энергией он желал сокрушить светскую мишуру и мелочное изящество флорентийской церковной живописи. Он вовсе не фанатик, не ожесточенный аскет — он поет ликующие триумфальные песнопения. Следует видеть его в иконах, где восседающую на троне Мадонну плотными рядами обступают святые. Здесь он выражается патетически и в полный голос. Мощные объемы, удерживаемые воедино жесткой закономерностью, грандиозные контрасты направлений и энергичный размах общего движения — вот его стихия. Это стиль, который живет в широких звучных пространствах зальных церквей[94] высокого Возрождения.