Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Вот в общих чертах то, что я услышал от собеседника. Сознаюсь, что разговор этот побудил меня обратить свой мысленный взгляд на язычество. Но не античное, впитанное мною с детства, не германское, всегда пугавшее меня своими воинственными образами, а славянское, сулившее глубины откровений, стало предметом моих изучений. Плодом их явилось несколько набросков, в которых я старался найти общие древнейшие черты, забытую мудрость в сохраненных русским народом языческих обрядах. Писал я с мыслью показать написанное своему случайному собеседнику. Но мне уже не суждено было увидеть его. Как я вскоре узнал, он стал жертвой несчастного случая на фабрике, где служил простым рабочим. Не буду пересказывать обстоятельств его смерти. Судьба бывает несправедлива и жестока. И чтобы хоть сколько-нибудь возместить ее несправедливость, я решил напечатать свои записки, сделав общим достоянием прерванную смертью партнера беседу.
Таинство в бане
С детства помню, страшна была баня деревенская у бабушки в Бироновом именьи. Бревенчатый домик отдельно на островке в парке, посреди луга, бывшего раньше озером. Баня была забита. Темная, глухая. Сюда ночью я ни за что не пришел бы один. Место страшного святочного гаданья, убежище нечистой силы[451].
Известно, что всё священное у древних, дохристиан, стало «поганым», бесовским для «нового человека», христианина. Черт - это конец ниточки от клубка, ключ от всего, на чье место пришел христианский проповедник. Из всех дохристианских обрядностей, удержавшихся в обиходе селянина, больше всего перунов навлекал на себя обычай рожанича - второй трапезы роду и рожаницам и моления «навем» в банях.
– Навем мовь творят, - обличал проповедник из «слова Иоанна Златоустого о том, како первое погании веровали в идоли», - и пепел посреде сыплют и проповедающе мясо и молоко, и масла и яица, и вся потребная бесом и на пещь, и льюще в бани, мытися им велят, чехол и оуброус вешающе в молвицы. Беси же злооумию их смеющеся, поропр’щаются в попелу томь и след свои показують на пролщение им. Они же, видевше то, отходять, поведающе друг другоу. И то все проповеданье сами ядять и пьют, ихже недостоит ни псом ясти[452].
Проповедник-обличитель знает внешнюю часть обряда, не вникая и не желая вникать - содрогаясь от омерзения («беси», «недостоит и псом ясти») - в его мистическую символику. Мы знаем, что такое навь - загробный вей, тайна ушедших, память о тех, кто были до нас, кто оставил нас себе в замену, к кому уйдем и мы, когда исполнится мера дней наших. (В пословице «из невья не приходят ниву венить». Тот же корень в сибирском заговоре, где самая страшная из лихорадок названа дважды «невея». В повествовании о Петре и Февронии Муромских в одной из загадок таинственной пряхи –: «брат мой пошел через ночи внави зрети». Загадка там же объяснена так: брат пряхи бортник, и вот «яко же лезти на древо в высоту через ноги внави зрети к земли, мысля абы с высоты не урватися: аще кто урвется, то и живота гонзнет». По-чешски нава - могила. «Внави зрети» - смотреть по ту сторону в мертвую свою будущую сущность; навь, навы - древнейшее слово забытое, еще в средние века употреблявшееся в значении ада, загробия. И вот, из «невья», с того света не приходят ниву «венить» - выкупать, освящать ниву. Впрочем, пословица забыла древнейшее - может быть, как раз и приходят.) О них всегда помнил древний и умножал символические встречи с ними. Жертва от трапезы роду и рожаницам происходила открыто за столом, в семье. Тут прошлое и будущее семьи приходило в дом, вкушало от стола домашнего, соучаствовало в жизни. Навья молитва - может быть, была ответом круга живой семьи, гощением в потустороннем. Для этого моленной - «мовницей» - избиралась баня. Ее топили не для себя - для навья. Приготовляли всё нужное для мытья. Посыпали в бане под золою, как думает христианский проповедник, для того, чтобы невидимые оставили в ней следы. Там ставилась обильная трапеза из мяса, молока, масла и яиц, которую живые разделяли с тенями. Нам жутко от этого пиршества с мертвецами. Древние иначе относились к смерти. Глеб Святославович, подавлявший восстание волхвов, когда спросил их, приготовленных к казни, знают ли они, что с ними будет, получил ответ:
– Чудеса велика сотворю[453].
Смерть для волхва была не ужасом, не адом, не царством небесным - чудом[454]. Чудом чего? Перевоплощения? Преображения? Не очищения ли? Не символ ли баня-молельня телесной-духовной чистоты? Не было ли обрядом священным и для живых мытье в бане? До сих пор у евреев существует обряд омовения перед молитвой, перед трапезой, описанный в евангелии. Он сохранился и в Западной церкви: у входа в храм - сосуд с водой, входящий мокает в него концы пальцев прежде, чем первый раз перекреститься. Только наши дохристиане омывались всем телом в одни дни, а в другие ночи - всем духом, соприкасясь мирам иным. (Что омовение как обряд практиковалось славянами, мы знаем: «и се слышахом: в пределах новогородских невесты водят к воде. И ныне не велим тому таки быти; аще ли то проклинати повелеваем» - грамота новгородского митр. Кирилла, 1274[455]. Известно об очищении жениха и невесты омовением у проточной воды, потом замененное окроплением или принесением невестою кувшина с водою - вошло в народный обычай. Еще древний обычай омовения ребенка у славян, литовцев, германцев; очищение огнем и водою присутствовавших на похоронах (Нидерле).)
Мы мало, мы почти ничего не знаем о смысле этих древних, вынесших столько столетий обрядов. Но какой-то осколок древнего учения донесла до нас - можно себе представить, в каком виде! - летопись. Письменность была христианской, у «язычества» письменности не было, мудрость же стерлась с веками из народной памяти, выпало ядро, осталась одна скорлупа. У преп. Никона, который знал больше других летописцев о волхвах, знал от их гонителей, того же Глеба и еще дружинника Яня, сохранился обрывок дохристианской космогонии: бог «мывься в мовници и в’спотивься, отерся вехтем и верже с небесе на землю...»[456] - начинает он и обрывает рассказ: заканчивает богумильской дуалистической легендой. Что восстало из божьего пота - всё живое, человек ли, душа ли - живая влага в мертвой природе - банный пар духа сущего. Но связь мифа с ночной мистерией навьей трапезы ощущается. Бог мылся в молельне (бане) и отер проступившую из его божественных пор влагу испарины - влагу жизни, отер ее и бросил в мир и... там, где пали ее капли, проросло многовидное древо жизни. Не отсюда ли омовение телесное - подражание, служение богу, молитва, а место омовения - место молитвы, место таинства непрекращения рода, общения с предками, родоначальниками, прародителями, мироначальниками, вглубь до самого первого, самого начального - прообраза всего, Деда вселенной.
(«Мывься в мовнице...» - мовнице-молельне. Тут надо принять во внимание доисторическое значение глагола молить. В. Буслаев пишет: «молить в значении приносить в жертву, давать обет употребляется в древнейших рукописях Ветхого Завета: так слово мольба в рукописи XVI в., В.И. Григоровича, употреблено там, где в исправленном виде читаем: “обет”, а именно Книг. Числ. “в в’се дни мольбы его” 6, 4, “яко молба богу немоу на нем на главе его” 6, 7, “глава бо молбы его” 6, 9. - Без сомнения, читатель ясно видит, что о слове “молить” говорим в его доисторическом значении... Мы говорим о том молении, против которого так громогласно вопиет слово христолюбца, который по рукописи XIV в Троицк. Лавре, под названием “Золотая Чепь”, именно говорит о неверующих, что они “не ошибуться (т.е. не отстают) проклятого моления”, т.е. жертвоприношения идолам. Потому-то к глаголу молить и приставляется возвратное местоимение ся, которое теперь ничего здесь не значит, но первоначально имело смысл, т.е. приносить себя в жертву, а не умолять или просить себя. Отсюда же явствует, почему молиться употребляется с дательным падежом, т.е. приносить себя в жертву кому». Рус. нар. поэзия. II. Русский быт и пословицы, стр. 82, Спб. 1861. - Еще в областном вятском наречии (тж., стр. 81) молить до последнего времени употреблялось в смысле колоть, резать, а потом - есть «и именно что-либо особенное, даже благословенное». - Итак, «навем мовь творят» значит приносят жертвы навью, жертвенную трапезу. А молельня значит жертвенное место, мистическое, священное место в переносном значении. Надо еще иметь в виду, разбирая фразу Никона, что здесь о существеннейшем «языческом» писал христианин-монах, для которого всё это бесовская прелесть. Видно уже из того, с каким презрением он к этому всему прикасался, что свалил в одно с древним «поганством» манихейскую ересь. Но и этой крупице малой от древней мистической трапезы должны мы быть рады. Об остальном остается только догадываться, идти в темноте наощупь за маленькой щелочкой света.)
