Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
В одном из недавних номеров того же «Рус. Слова» была помещена исходившая, по всей вероятности, из кругов, «светлице» близких, заметка, в которой говорилось, что Чихачев распугал всех посетителей клуба и намедни «пришлось посылать за четвертым для партии бриджа».
Все эти круги, пошедшие от упавшего чихачевского слова, столь всколебали наши варшавские воды[448], что еще и теперь, спустя месяц, они не могут улечься. Поверхностно судящие полагают, что причиной этого шума была та часть доклада, которая некоторыми была истолкована как личные нападки на двух варшавских поэтов: Г. Соргонина и Евгения Вадимова[449]. Гораздо правильнее судит В. Бранд, который всё объясняет боязнью нашей общественности обнаружить свою внутреннюю пустоту, таящуюся под ярко расписанной «вывеской». В.С. Чихачев покусился на это «фиктивное благополучие», осмелился сказать, что «король голый».
Я имел удовольствие присутствовать на том собрании «светлицы», где В.С. Чихачев выступил со своей импровизацией (иначе трудно назвать его свободную беседу, почти про себя). Насколько устроители этого собрания были неприготовлены к ожидающей их буре, сужу по тому, что в перерыве доклада первоначально предполагался оркестр балалаечников (идею эту, полагаю, отверг докладчик). Зная В.С. Чихачева, я как раз пришел подготовленный к молниям и громам. Как мы все теперь убедились, ожидания меня не обманули. Пришли на доклад и поэты, выступавшие перед этим на вечерах «светлицы» с полным признанием и успехом. Пришли, ничего не подозревая, послушать, о чем будет говорить «коллега» Чихачев. Между тем вторая часть чихачевской импровизации была исполнена для них полынной горечи и обиды.
Часть эту В.С. Чихачев начал с упрека местной печати, благодушно культивирующей бездарность, не понимающей своей ответственности перед обществом, перед подрастающим поколением. Разоблачая, он не стал прятаться за иносказания, полунамеки, а назвал «вещи своими именами». Может быть, сделано это было слишком прямолинейно (однако с большим личным мужеством и достоинством, многое искупающими); но и авторам, на печальном примере которых Чихачев строил свои доказательства, следовало воздержаться от публичного, сразу же после доклада, самооправдания. Такая самозащита хуже самого злостного обвинения.
Затянувшаяся «неловкость», созданная Чихачевым, была, наконец, прервана одним из устроителей вечера «светлицы», сухо предложившим: «перейти к нашим повседневным занятиям - и игре в бридж»... Увы! Как мы уже знаем из газетной заметки, и эта уютная повседневность «светлицы» была нарушена Чихачевым - вскоре не оказалось четвертого партнера!..
Всё это очень любопытно и знаменательно. Но меня как раз меньше всего заинтересовала вторая, «скандальная» часть доклада. Я не собираюсь ни входить в оценку развенчанных поэтов, ни судить о самом докладе. Хотелось бы мне только сказать здесь несколько слов по поводу прошедшей почти незамеченной главной темы доклада.
В.С. Чихачев назвал свою импровизацию «Современный поэт и его читатель». Одной из тем его была причина той пропасти непонимания, которая легла между ними: обывателем и его поэтом. В.С.Чихачев пропасть эту объяснял новизной оригинальности всякого истинного искусства, не доступной простому смертному. Объяснял он это на примере стихов Блока, так сказать, практически, читая их и тут же толкуя. Мне думается, под это положение можно подвести и небольшое теоретическое доказательство. Пожалуй, это даже и необходимо: речи о «непонятности» стали слишком распространенными, угрожающе распространенными.
Обычно в пример понятности ставят классиков, поэтов, вошедших в хрестоматии и теории словесности. В основе всего этого лежит коренное заблуждение. Нет, классики наши были в свое время так же, если не более, непонятны. Свой замысел они облекали в сюжетную, обманчиво легкую форму. Но чтобы вылущить ядро, скрытое в этой скорлупе, нужен был читательский гений. До 80-го года, когда Достоевский объяснил России Пушкина, все пребывали в невинном убеждении, что пушкинская поэзия «глуповата», что она предел ясности и простоты. Татьяна любит Онегина, тот отвергает ее любовь и т.д. Всё так просто и общедоступно. Сюжет непроницаемою стеною заслонял то важнейшее, что хотел выразить автор.
В наш век сюжетная литература стала пережитком прошлого. Новый поэт, писатель не повествует, но всегда говорит «по поводу». «Опасность» сюжета стала слишком ясна для каждого, имеющего слово, т.е. настоящего писателя. Декорация, заслонившая «главное», пала или оказалась бумажной, как в «балаганчике» Блока (где декорацию улицы прорывает артист прыжком в окно), и от читателя потребовалось сразу заглянуть в бездны. Потребовалось хоть какой-либо дозы «гениальности». На это способных, сразу без чужой указки, - всегда было и будет мало.
Вот первая и, пожалуй, главная причина непонимания. Но есть еще и другая.
Современный метафорический язык поэзии, воспитанный на символистах и футуристах, чрезвычайно расширил круг художественных образов. Создался особый (популяризированный Пастернаком) прием говорить одними образами, самыми отдаленными, но соседними в строчке. Это - сближение во времени несоизмеримого; сложнейший язык утонченных ассоциаций. Он тем труднее, чем разносторонней знания писателя, чем шире и глубже его специализация в искусствах. Чтобы понимать все эти полунамеки, надо быть хоть отчасти равным собеседнику. К сожалению, равенство это чрезвычайно редко. Читатель же хочет без какого-либо усилия, без малейшей подготовки постигнуть все тайны творчества, что, между прочим, невозможно ни на одном серьезном концерте, ни на одной художественной выставке. Есть во всем этом трагедия не одного читателя, но и писателя. Сейчас идут искания, чем заполнить эту пропасть взаимного непонимания. Конечно, ищет не читатель, ищет - писатель.
Читатель же благодушно довольствуется второсортной, старомодной литературой, давно нашедшей свое истолкование в учебных пособиях. Он охотно слушает подражателей поэзии, повторяющих отжившие хрестоматические шаблоны. Затем он переходит к своим «повседневным занятиям» и чрезвычайно возмущен, когда какой-нибудь, скажем вроде чихачевского доклада, мешает его уютному времяпрепровождению, его миролюбивому благодушию.
Газета РОМ`а, 1937, № 2, 15 января, стр.3.
Внави зрети
...яко же лезти на древо в высоту чрез ногивнави зрети к земли, мысля абы с высотыкто урвется, то и живота гонзнает; сегоради рех, яко иде чрез ноги внаве зрети. О Петре и Февронии Муромских[450]
Новоязычник
В одном обществе зашел разговор о язычестве. Тема с некоторых пор, как говорится, актуальная. Мне показалось знаменательным, что никто из говоривших не был на стороне христианства, к язычеству же чувствовалась затаенная симпатия, какое-то психологическое предрасположение. Должен оговориться, что разговор шел в плоскости отвлеченной. Не о церковном христианстве шла речь, а о том христианском интернациональном воинствующем духе, той его исторической лицемерной морали, которые у него наследовала современная воинствующая марксистская религия. Кризис коммунизма, - а от коммунизма еще недавно ждали откровений, - расчистил место дохристианским идеалам. Может быть, даже в этом была его главная роль в истории человечества. Такую мысль, по крайней мере, высказал один из собеседников - русский зарубежник (общество было международное). Речь его, убежденная и воодушевленная, изобличавшая человека мыслящего и разносторонне образованного, привлекла мое внимание. Огрубелые руки этого человека свидетельствовали о простом труде, о тяжелых условиях жизни, между тем он не только не потерял человеческого облика, но был как бы окружен особым «умным» ветром, который исходит только от высших духовных людей. Мы с ним разговорились, и он сообщил мне целую теорию воскресающего язычества. Постараюсь передать ее вкратце.
Как многие психологические перевороты человечества, возрождение язычества началось в искусстве. Первоначально это был, как казалось, безобидный декоративный материал. Расписные плафоны и фрески ожили купидонами, нимфами и сатирами. Паки рождалась Венера из пены морской в своей божеской наготе, Зевс сжимал молнии в руке на своем облачном троне, мчался на крылатых сандалиях Меркурий, и Камены с загадочными улыбками предлагали смертным символы своего бессмертного искусства. В литературе они были риторическими приемами, украшавшими пышные речи. Но романтики вспомнили родных богов варварской Европы. Так впервые язычество отожествилось национализмом. Это была капля живой человеческой крови на их разрушенные алтари. Богам оставалось переждать столетие торжества техники и социализма, чтобы с оперно-балетных подмостков выйти на улицу - в политические митинги, на международные ристалища. Тем временем на дело их воплощения работала и философия, и наука. Каждое новое открытие в области фольклора, археологии, часто лингвистики, распространяло и крепило их власть. Но до времени боги были осторожны: делали вид предтечи иудейского мессии, стлали под его стопы свои философские и священные писания ветхим заветом, оттесняя ветхий завет еврейской торы и Пророков. Игра эта происходила на этих глазах. Медленно, но верно она пролагала путь древней морали в сердца забывшего всякую мораль человечества. Реабилитировала ее, возвышала до идеальной морали, до сих пор ни с чем не сравнивавшейся - евангельской; ставила с ней на одну плоскость. А раз очутившись в одной плоскости, две линии, бегущие в разных направлениях, неминуемо должны пересечь друг друга. Две тысячи лет тому назад так христианство перечеркнуло язычество, ныне готово произойти обратное. Не сказано только последнее решительное слово. Не родился пророк...
