Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
А.Л. Бем прямо к этой теме не подходит, хотя порою кажется к ней очень близок. А ведь это, пожалуй, одна из самых нужных тем для понимания «истоков и глубин» творчества Достоевского.
Меч, 1936, № 50, 13 декабря, стр. 6. Перепеч. в кн.: Вокруг Достоевского. В 2 тт. Том 1: О Достоевском. Сб. ст. под редакцией А.Л. Бема. Сост., вступ. ст. и коммент. М. Магидовой (Москва: Русский путь, 2007).
О литературах
В литературных спорах, беседах и обсуждениях часто приходится теперь сталкиваться со словосочетаниями, законными, нет ли, но получившими в нашем языке некие права гражданства: литература эмигрантская, советская, зарубежная и даже меньшинственная. И если «литература советская» и «литература эмигрантская» не вызывают никаких возражений по тому идеологическому содержанию, которое эти выражения наполняет, то два последние «словосочетания» требуют некоторых комментариев. Начнем со второго. Может ли, вообще говоря, быть литература меньшинственной? Писатель меньшинственник - это понятно, если, конечно, имеет смысл спрашивать у писателя паспорт. Но литература? Что может выражать такая литература? Культуру народа, являющегося в данном государстве национальным большинством? Но культура каждого народа связана органически прежде всего с его языком. Следовательно, литература меньшинственная, тянущаяся за культурой национального большинства, должна начать с освоения языка этого большинства, что значило бы, потеряв свой язык, стать чем-то вроде региональной, областной литературы. Может ли быть русско-эстонская, русско-латвийская, русско-французская литература? Нельзя писать на двух языках, а раз мы пишем на каком-нибудь из существующих языков, мы принимаем его во всем его историческом целом, вместе с культурным опытом, который мы получаем от него в наследство. Ясно, что мы, в частности, можем говорить только о русской литературе, берущей начало в стихии народного языка и языка церковно-славянского, неотделимого от духа православной церкви и созданного теми, кто в его стихии одновременно творил русскую культуру. Говоря проще, можно ли представить себе русскую литературу без «Иже херувимы», без проповеднической церковной литературы, без пышного екатерининского периода, без Ломоносова, Пушкина, Белинского, Толстого, Достоевского, Владимира Соловьева, Розанова и многих других, кого невозможно перечислить на этой газетной странице. Но литература не существует вне времени, отвлеченно. Это река, которая неустанно течет, как время. Сейчас ее течение переграждено порогами революции. Река встала на дыбы, если вскипевшие воды можно сравнить со вздыбленным конем. Трудно что-нибудь разобрать в этом кипении. Часть воды, затопив берега, разлилась далеко за прежние русские пределы, часть ушла на дно в водоворотах, часть распыляется в брызгах на ветру. Одно ясно: часть литературы, оставшаяся там, подсоветская литература, стала неизбежно советской, подчиненной программе ком-та[442] пропаганды. Не только творчество просоветского писателя, но и его жизнь и его тайные мысли взвешены на партийных весах; талант его положен на прокрустово ложе. Это литература, наполненная определенным содержанием по рецепту политиков крайнего политического течения, ничего общего с искусством не имеющих, решивших подчинить своим партийным целям воспитательную силу художественного слова. Его влияние на умы и души. Это литература социалистическая, «пролетарская» на русском языке.
Большинство писателей, счастливо избежавших советского прокрустова ложа, бежавших за границу, пишут теперь в эмиграции. На смену им уже пришло два новых поколения молодых писателей, выступивших уже в эмигрантской печати. Это те, кто прошел гражданскую войну и эвакуировался вместе с добровольческими войсками, и те, кто попал в зарубежье «с папой и мамой». Они не стеснены ничем, они могут писать о чем им заблагорассудится. У них есть только один закон, закон всякой живой литературы: - отраженье сегодняшнего исторического дня своего народа. Раз народ их сейчас проходит величайший исторический кризис, раз создававшаяся им веками культура подвергается искусу - они не могут не ответить на все трагические вопросы, вставшие перед Россией. Тем более что силы, раздирающие надвое Россию, делят на те же враждебные лагеря весь мир; тем более что судьба наша глубоко символична для исторического момента всего человечества. Кому же, как не этим писателям в эмигрантской свободе, ответить на всё, на что не свободны ответить их подсоветские собратья? В конце концов, это их прямой долг перед всей настоящей Россией. Эта эпохальная, героическая задача, павшая на плечи малочисленной зарубежной, именно эмигрантской (идеологически противопоставившей себя тому, что в сов. России) литературы, и есть сегодняшний день русской литературы. И, приняв русскую литературу, мы не можем не оказаться в этом дне.
Не всё в этом дне идеально благополучно. Издавая свой «Якорь», Адамович назвал его антологией «русской зарубежной поэзии». Вот эта тенденция «зарубежной» литературы показывает, что есть за рубежами СССР люди с беженской психологией. Часто беженской не только из России, но и из современности, как говорится - «из жизни». Столица эмигрантской русской литературы, Париж, в значительной степени больна этой усталостью, отказом бороться и думать, разочарованием, духовным цинизмом, утратой чувства времени и места. Борьба с этими настроениями - второй, внутренний фронт русской современной литературы.
Вот в чем и чем не может не жить каждый современный поэт и писатель, пишущий по-русски. Слова в художественном языке сравнивают с кирпичами, из которых строится здание. Представьте себе это здание русской литературы, еще недостроенное, окруженное лесами, кое-где разрушенное землетрясением. Все, кто несут на его леса свои кирпичи, казалось, должны были бы стать строителями. Но вот одни решили вдруг, что весь замысел здания был неверный, и захотели наскоро построить совсем другое здание, использовав начатое только как пристройку; другие же застыдились своего рабочего вида, неприличного в гостиной, решили, что всё равно ничего не выйдет, что кладка кирпичей вроде игры в кубики; решив так, бросили работу, сошли с лесов. Но остались верные, которые упорно продолжают начатое в веках дело. Теперь вопрос: с кем же из этих трех мы сейчас? Не с большевиками же, строящими литературу социалистическую, интернациональную, потому что литература, которой мы верны, - русская; и не с отступившими, отчаявшимися, потому что исключивших себя из жизни жизнь отвергает, а мы живые и хотим живыми остаться. Да, мы с третьими, с теми, кто упорно строит будущее из материала нашей общей трагической и героической жизни. Словом, мы с эмигрантской литературой.
Газета РОМ’а (Варшава), 1936, № 1, 15 декабря, стр.3.
Навья трапеза
Вот, в светлице стол накрыт Белой пеленою,И на том столе стоит Зеркало с свечою:Два прибора на столе...[443]
Так гадала Светлана. Мы знаем, что это было в «крещенский вечерок». Но от Рождества до Крещенья очень близко, так близко, что долго восточная церковь праздновала Рождество на Богоявление. Много, много общего исследователи наших народных обрядов нашли и в купальских днях с рождественским кануном. Елка наша, к которой с детства мы все привыкли, - символ того же костра, озарявшего в прежней России ночь под Ивана Купала... а оба они - того самого, на котором отдаленные предки наши предавали огню своих мертвецов. Да и само название общее - русалии, - как некоторые думают, происходящее от одного корня с русский: от имени бога Хорса. Главное же, что тут было общего, - вот эти «два прибора на столе» - мистическая трапеза мертвым, «вторая», как ее называли средневековые обличители двоеверия. В основе всех славянских дохристианских мистерий - общение с предками, ушедшими в навье, до самого первого, отдаленного, от которого мы произошли - Хорса, откуда и Бог назван Дедом, а люди его внуки. Есть пословица: «из невья не приходят ниву венити», а в гости к живым приходят. Был у меня знакомый чудак, ставивший навью вторую трапезу у себя за столом, называвший себя новоязычником[444]. Он говорил, что умирать лучше недалеко от какой-нибудь из русалий - тут мертвого сразу же принимает в свою среду весь род. Иначе второе я человека должно скитаться среди живых, ожидая дни приема. Вся эта церемония была ему доподлинно известна. Насколько помню с его слов, вечером в день русалии, 24 июня или 24 декабря, начинают собираться предки человека в комнате, где он умер. Если в этот час поставить там тайком от всех навью трапезу - немного хлеба, творогу и кружку молока, - предки, отведав от нее, станут видимы. Чудак мне советовал сделать это после его смерти. Сначала придут те, что умерли позже, они, пожалуй, еще и не так интересны. Но за ними выйдут из небытия родоначальники, и наконец зашатается дом, порог даст трещину, и из него с рогом и мечом в руке явится сам праотец, Род. Перед ним должен пасть ниц последний из умерших и ему постричься - отрезать и бросить под его ноги символическую прядку волос. Зрелище это должно быть для живого потрясающим, но я от него отказался, и отказался не по своему нелюбопытству, а потому, что уже имел опыт навьей трапезы и больше повторить его не осмелюсь.
