Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Это беспокойство необъяснимое я хорошо знаю. Вдруг подымет и понесет, и нельзя остановиться - точно зашел на глубину в реку, и уже понесло течение - знаешь, что не умеешь плавать, что под ногами всё глубже и глубже, а возврата уже нет.
Меч, 1936, № 37, 13 сентября, стр. 3. Перепеч. в кн.: Александр Кондратьев: исследования, материалы, публикации. Вып. 2 (Ровно: Гедеон-Принт, 2010), стр.236-240.
В. Мамченко. «Тяжелые птицы». 1936
«Тяжелые птицы» - первая книга Виктора Мамченко (вышла в этом году). Интересная книга. Интересна своими традициями: - Андрей Белый, Хлебников. Только стиль очищенный, чистый, высокий, свободный от «снижения образов», вульгаризмов (та же чистота отличает и зарубежных последователей Пастернака).
А на реке, по ангельской тропеЛюбовь металась сказками и страхом,И, подойдя, вблизи казалась прахом[433].
Лучшее в сборнике - начинающая его поэма «С голубой высоты». Вообще у молодых поэтов большие вещи становятся удачнее мелких. Это не эпос, это «умная» лирика, но и на ней оправдывается закон коловратности - лирика короткого дыхания, «камерная лирика», изжила себя с веком символизма. Героичность времени дует на нас «ветром будущего». Ритм жизни становится отчетливее, волны истории всё выше и круче.
Меч, 1936, № 37, 13 сентября, стр.3. «Новые книги». Подп.: Л.Г.
К 15-летью смерти Гумилева
15-ая годовщина смерти Гумилева почти не отмечена зарубежьем. Нельзя же считать два томика, выпущенных «Петрополисом» в Берлине и являющихся переизданием третьей книги стихов «Чужое небо» и драматической поэмы «Гондла». Вместо того, чтобы подумать, наконец, о полном (пусть даже уж не таком совсем «полном») собрании сочинений или только стихов Гумилева, печатать один из случайных сборников - наименее цельных - и еще предварять его предисловием Георгия Иванова, в основе недруга гумилевской стихии, лучше было просто промолчать. Но промолчать было нельзя - уже и в сов. России заговорили о Гумилеве - на издание полного собрания сочинений не было, видимо, ни желания, ни настоящих средств, и издательство решило отделаться этими книжечками, только бы юбилейная дата была отмечена. На книжечках стоит: «выпущена в свет в день пятнадцатой годовщины смерти Н.С. Гумилева» - чего же еще нужно.
В коротеньком предисловьице к «Чужому небу» Г. Иванов свысока объясняет, что Гумилев, от природы человек «робкий, тихий, болезненный, книжный» и «мечтательный, грустный лирик», пожелал стать героем и пророком. В результате он искупил значительную дозу позерства, сумев достойно погибнуть, преодолевая свою дюжинную интеллигентскую природу, но голос свой лирический сорвал. Жертва же его осталась бесполезным подвигом, донкихотстким в своей основе.
Само собою напрашивается возражение, что дюжинных людей на войне не отмечает дважды св. Георгий, что они не сходят в подвалу чрезвычайки, встречая смерть со спокойной улыбкой, и, главное, не оставляют после себя такого глубокого следа в жизни и литературе. Гумилев, выросший на французских парнасцах, дорог нам не своим экзотическим романтизмом. В творчестве его была одна глубоко русская черта, усиливавшаяся с годами, - православного мистицизма. Не мистицизма Блока с его теорией демонов и фиолетовых миров, для которого творчество было одновременно соприкасанием мирам иным. Но мистицизма, где перед Богом предстоит человек, не литератор, отдавая высшему всю свою жизнь, а не только минуты сомнительного писательского возбуждения.
Стихи Гумилева дают уверенность, что он имел большой религиозный опыт и что именно религия, а не самолюбие, не поза, дала ему силы преодолеть свою перстную природу; что это дух в нем улыбался навстречу чекистским дулам и что именно этой своей божественной частью он остался между нами и после смерти.
Меч, 1936, № 39, 27 сентября, стр.6. Подп.: Л.Г.
Полемика о зарубежной поэзии
В этом году выборгский «Журнал Содружества» дал место интересной полемике о зарубежной поэзии. Начиная с № 1 в журнале появились статьи Бор. Новосадова[434], Ю. Мандельштама[435], Ю. Терапиано[436], Л. Гомолицкого[437], Ю. Иваска[438]. Как справедливо отметил Новосадов, спор о существовании в эмиграции новой поэзии (кстати, начатый и поддерживаемый в течение пяти лет Г. Адамовичем), слава Богу, закончился. Наличие таковой поэзии теперь очевидно само по себе. Новая полемика только лишний раз это доказывает, - вокруг мертвеца так не разгораются страсти.
Новый спор - это спор вновь определившегося направления, которое повело борьбу с «камерной лирикой», с акмеистическим «парижем».
Вызвал на борьбу, собственно, сам «париж». Я уже писал («Меч» № 11) о статье Ю. Мандельштама, призывающей к «гамбургскому счету» молодых писателей: открыто высказать свое мнение друг о друге. Следом за этой статьей выступил Ю. Терапиано, который с невиннейшим самомнением отметал всё, не согласное с парижскими настроениями. В ответ появилась довольно резкая статья Л. Гомолицкого. Обращаясь к русскому «монпарнасу», он спрашивал:
«Перед кем отвечают ваши книги? выразителями идеологии каких читательских кругов вы являетесь, вы, объявившие вашим достижением “эмиграцию из жизни”?.. Вы кичитесь столичностью... Но прав был А. Бем, когда в статье о последней книге Ю. Фельзена назвал ваш “париж” захолустьем. Где же эта столица, когда вы зашли в душный тупичок имени Иннокентия Анненского»...
Смысл полемического задора Л. Гомолицкого в давнем его требовании от «литературы в эмиграции» стать «литературой эмиграции». Среди поэтов, возросших на парижской почве, он выделяет «первого русского сюрреалиста» Б. Поплавского и «героического поэта» Ник. Гронского. К этому списку Бор. Новосадов прибавляет еще Ант. Штейгера, Льва Савинкова и В. Мамченко, главное предпочтение отдавая тому же Гронскому. «О русской эмигрантской, если хотите, зарубежной поэзии? - пишет Новосадов: - Да вот, жива она. Жива и в Штейгеровских кратких и отчетливых стихах, жива и в неуклюжих строках Мамченко, даже в нервных поисках правды Савинкова. Но там она только жива. А вот Гронский доказал нам, что она не только жива, но и способна на большие дела, на подвиги».
Ю. Иваск пытается «наметить тему», определить общие черты зарубежной поэзии, судьбу которой он не отделяет от судьбы общеевропейского искусства. «Настоящих удач нет, но у всех этих “тружеников” и “тружениц” есть дело, общее для всего современного искусства - обнажение способов и приемов, “методизм”, голый упор, удар, и их нельзя вычеркнуть из русской литературы». - «Трудность положения - не столько в том, что - “кто кого одолеет”, а в том: зачем одинокому, трагическому удачнику штурмовать пустоту, т.е. применять свой способ на деле и растрачивать свои силы. Если человек - сам, без чужой помощи, не ответил на этот вопрос, - может быть, ему лучше погибнуть». Иваск, иными словами, требует от писателя личного мужества, героизма. К этому, по-видимому, сводятся требования и всей новой передовой литературной смены эмиграции, полной романтической веры в преобразующие силы идущего в жизнь, героического, «трагического» искусства.
Меч, 1936, № 39, 27 сентября, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.
«Посещения»
В издании пражского «Скита» вышел новый сборник стихов - первый сборник молодой поэтссы Эмилии Чегринцевой - «Посещения». В глазах «сторонников» стихов новое доказательство того, что «черты поэзии проясняются», что процесс сближения стихов и прозы (о котором теперь опять заговорили в Париже, доказывая ненужность стихов), действительно, завершился и за ним, как за снесенным старым зданием, открылся широкий вид на тысячелетние дали и вершины чистой, ничем не загрязненной поэзии. Как широк, как углублен в сознании нового молодого поэта «идеал стихов», можно считать по книгам и Кнута, и Ладинского, и младших поэтов - Гронского, Мамченко, Головиной, Чегринцевой... (список не полон - их много). Ни одного «сниженного» образа, ни одной нецеломудренной темы, ни одного грубого слова. Возьмем хотя бы первое же стихотворение из сборничка Чегринцевой. Это мозаика метафор, в которых отразились разные миры, разные века - поистине «посещения». Попытаюсь дать их перечень: от модернистического первого образа - «нехотя и вяло разжимает руки темнота» - автор переносит нас в романтическую глубь прошлого века, едва заметным сближением, одним словом «тенета» - «я лежу в тенетах одеяла» - в подсознании возникает смутный образ жизни, русалки, пойманные сетями; отсюда легок переход к наивному умышленному архаизму: «отлетает робкая мечта». От первого же четверостишья дуют на вас ветры самых различных, самых противоречивых эпох. Затем вы погружаетесь в созерцание микрокосма в спиртовке: «догорят в бунтующей спиртовке голубые искорки планет», и тут же на вас веет пражскими буднями: «и вползет в окно мое неловкий, пряным кофе пахнущий рассвет». За образом, взятым из старинного апокрифа: «и вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов», следует метафора из языка живописцев: «утренняя сажа понемногу гуще и темней».
