Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
«Всякая мысль подло, как змея, по земле ползет; но есть в ней око голубицы, взирающее выше потоных вод на прекрасную ипостась истины» (Сковорода).
––––––
Я спешил к родителям, которых не видел шесть лет - срок немалый для стариков... Но на пути мне было суждено провести: - два «дня стихов» в поэтическом доме, у Лидии Эразмовны Сеницкой[422] (где стихи пишут чуть ли не всею семьею - во всяком случае, и мать, и сын, - где сам воздух такой - лирико-дактилический[423], где в архивах письменных столов лежат газетные вырезки и терпеливо переписанные от руки сборники известных поэтов), - и потом еще два дня - «на берегах Ярыни»[424].
––––––
Решать судьбы поэзии в Ровно! Что же, если там в «простоте речей» обитают «парнасски девушки», Музы.
«Нечаянно стихи из разума не льются»[425],
и, может быть, наша далекая ровенская беседа была плодотворней монпарнасских диспутов, где вблизи не всё представляется в настоящих размерах.
За рубежом выступает сейчас вторая смена молодого литературного поколения. И вот уже ясна на нем печать двух традиций: таинственная линия Велимира Хлебникова и другая - восходящая к религиозной герметической поэзии XVIII века. А что, если соединятся они, дав нам синтез всей русской поэзии! Это как дерево, корни которого тянутся и вдоль поверхности и опускаются в глубь - к первоистокам сущего. - В золотой век первых наших вдохновенных и озаренных «таинственников Муз»[426].
«Разборщики стихотворств»[427], мы проследили низкий полет «Тяжелых птиц» Мамченко[428] и радовались ломоносовским пафосам Гронского, посвятив первый день тайнам хлебниковского стиля.
––––––
В моем «поэтическом» дорожном портфеле кроме Ломоносова и Сумарокова, Хлебникова и Мамченко[429] - редкая новинка (не поступавшая в продажу): - «Александр Кондратьев. Славянские боги. Стихотворения на мифологические темы. 1936». Семьдесят с лишним сонетов, стихотворный справочник славянских божеств, демонов, бесов[430]. Прочел в Варшаве, но понял только на берегах Ярыни.
В Варшаве я решил: это боги без религии. Балетные Лады и Лели, в венках, с приятными улыбками, декоративно стилизованные.
Путь мой лежал мимо певца древнего славянского пантеона. По законам деревенской почты письмо мое опоздало. Меня не ждали. От автобуса в варшавском виде - в пальто, с вещами в обеих руках (саквояж и портфель, набитые стихами) я шел, не позволяя себе остановиться (значило бы упасть) под раскаленным до красна дажбожьими стрелами, в вихрях дорожной пыли. Было так знойно, что ни одна живая душа - ни человечья, ни собачья - не попадалась навстречу. И тут-то в дымке пала далеко в полях и огородах я увидел Ее. Она шла в венке на голове, перешагивая через плетни, среди тыкв и огненных подсолнухов. Она купалась в зное. Потом, оглянувшись в мою сторону (впрочем, может быть, это мне показалось), богиня свернула налево тропинкой вдоль межи и скрылась. Доверившись, я пошел за нею, и тропинка, не обманув, привела прямо в усадьбу. Через крыльцо (блаженный деревенеский запах дозревающих на солнце помидоров и первых яблок!) я попал прямо в мушиные тучи столовой, к домашним пенатам...
––––––
О Перуне земля полнилась слухами: что лежал он на берегу Ярыни и бабы били на нем белье, а теперь, поднятый из праха, водружен в саду усадьбы. Но Александр Алексеевич поспешил меня разочаровать. Да, история камня верна, но не Перун. В замшелой истонченной глыбе различима: на коне женская - в широкой одежде - фигура об одной руке и безглава. Холмы вокруг полны осколками древности. Это - один из таких осколков.
Уже на холмах - знаете это первозаданное величие облаков, возносящихся над волынскими полями, что зыбятся со времен потопов гигантскими земляными волнами, - произошел разговор о древних богах этих мест. Я представлял себе их путь из Индии - шествие пантеистических видений, достигающих теменем неба, уходящих по пояс в землю... Но для знатоков не видения - призраки, осколки камней, загадки забытых слов. Остались одни зрительные знаки.
Я: Еще возможен путь - путь откровения. А.А.: Тут есть опасность - легко начать шарлатанить.
Да, уж честнее так - боги без религии.
––––––
Беседы о прошлом, из которых яснее других возник для меня образ Брюсова. Не общепринятый, получивший штамп, человечней и проще - Валерия Яковлевича. И другой образ - самого Александра Алексеевича.
«Мне предсказала одна гадалка, что в конце жизни буду жить в доме на холме, окруженном старыми деревьями»[431]. - Дом - на древнем славянском городище, а вокруг сада - столетние липы.
На вопрос, почему заживо себя погребаете: - «Знаю, теперь каждый рад, если устроился возле какого-нибудь журнала, газеты; а я здесь имею хлеб, зачем отнимать у других». Вспомнился при этом несравненный переводчик Тассо и Ариосто, Раич, который оскорбился, когда ему предложили печататься за деньги; прогнал предлагавшего, воскликнув: я не торгую вдохновением.
––––––
В первую ночь я ничего не заметил. Но во вторую проснулся внезапно... В изголовьи было окно, затянутое марлей от мух. Внизу в марле коты проделали себе как раз с вечера лазейку. И я понял: кот только что пролез из сада и спрыгнул на пол. Круглая, источенная тенями луна озарила окно. Я взглянул и вижу - в котиную лазейку лезет что-то мохнатое, белое. Думал, еще кот, но пригляделся - понял: седая лапища, а за марлей огромная морда, горящий немигающий упорный взгляд - прямо в меня.
Утром хотел спросить у хозяина, кто это был, но вспомнил: «легко начать шарлатанить» и постыдился; еще осудит, решит - выдумываю[432].
В ту же ночь были у меня мысли и о каменной фигуре. Думал, чтó если это Мокошь, «Перунова жена», громоразящая и молньесверкающая, поражающая в персть и озаряющая души, мать громов, пророчеств и вдохновения?
––––––
Родители живут под соломенной крышей. По улице мимо шествуют с пастбища коровы. Напротив в доме акушерки радио. Два раза в день с грохотом подымает пыль автобус - единственная связь с остальным миром. Мама говорит: «Здесь жизнь ни к чему». Хорошо вспоминаю это чувство. Может быть, жизнь и везде ни к чему, но нигде так не чувствуешь этого каждую минуту, как вот в такой глуши.
Надо быть растением, чтобы не знать этого отчаяния.
––––––
Пошли с мамой в церковь. Совсем дико, пусто стоит этот храм. Бедно и внутри. Вдоль стен на крашеном черном пояске золотыми буквами - молитва Господня. Теперь богослужение происходит по-украински. Но раннюю служили по-старому. Вокруг крестьянский люд. Глядя на виноградные лозы - орнамент на царских вратах и на захолустного батюшку с бородой чудотворца Николая, вспомнил Розанова. Он бы открыл здесь источники откровения, и из этой лозы полилось бы мистическое вино.
––––––
Помню, перед отъездом сюда я начитался в последний день газет. Какое волнующее раздражение, неудовлетворенное любопытство от еще только разыгрывающихся событий... Здесь же полное спокойствие. В мире могут произойти какие угодно перемены, тут о них узнают лишь когда они коснутся непосредственно этих мест. Самые захватывающие новости в этом году - грозы. Ни одна гроза еще не обошлась без жертв. И случаи какие-то все действительно необычные по беспощадности.
Ехали на двух возах с ярмарки. В обоих было по три человека. Началась в поле гроза. Ударило в первый воз. Воз загорелся, остались одни обугленные трупы. На втором возу погнали лошадей, но следующая молния настигла и этот воз, также испепеляя его.
Купался мальчик; стал тонуть. Его спасли, откачали. Отойдя, он вернулся домой, полез на сеновал, и тут его ударило и на месте «убило громом». Вот уж не знает человек, где его смерть. Правда, не всегда; случается, что знает и сам спешит к ней. Так было с одним тут евреем. Забеспокоился он, что надо поехать в соседнюю деревню к мужику за одолженным мешком. А тут как раз что ни день были сильные грозы. Стали его уговаривать, просить даже. Но ничего нельзя было сделать: поеду и поеду. И еще по дороге знакомые предостерегали. Когда уже был на месте, начало погромыхивать. Взял он свой мешок, собирается обратно. Мужик ему советует переждать грозу. Но опять ему спешно. Вышли вместе к возу, начали друг у друга прикуривать, и тут удар - прямо в этого еврея и на месте, а мужика только отбросило в сторону. Точно к своей смерти спешил. И это замечено: если человек начинает неизвестно почему беспокоиться, заспешит куда совсем неспешно, - значит, к своей смерти.
Это беспокойство необъяснимое я хорошо знаю. Вдруг подымет и понесет, и нельзя остановиться - точно зашел на глубину в реку, и уже понесло течение - знаешь, что не умеешь плавать, что под ногами всё глубже и глубже, а возврата уже нет.
