Елизавета Федоровна - Дмитрий Борисович Гришин
* * *
Новости, приходившие из Петрограда (стачки, демонстрации, солдатский бунт), всколыхнули Москву. Забастовки переросли в митинги, митинги – в восстание. 1 марта, по примеру столицы, на сторону восставших перешел военный гарнизон, после чего власть в городе сменилась, доставшись комиссару Временного правительства.
В тот же день у ворот Марфо-Мариинской обители собралась большая толпа. Шумели, кричали, пытались прорваться за ворота. Подъехала новая группа «революционеров» – в основном выпущенные из тюрем уголовники. Потребовали впустить их на территорию, где, как считали, хранилось оружие, грозили арестовать настоятельницу по подозрению в шпионаже. Осмотрев обитель и поговорив с Великой княгиней и отцом Митрофаном, «борцы свободы» разошлись, явно разочарованные. Новые городские власти поспешили с извинениями, рекомендуя Елизавете Федоровне переехать для безопасности в Кремль – царивший в Москве хаос мог обернуться чем угодно. Она осталась в обители. Работала вместе с сестрами, ухаживала за больными. Только обязанности председателя в некоторых учреждениях решила с себя снять. Для безопасности других людей.
Нервы были на пределе, организм ослаб – летом Великая княгиня заболела, но быстро поправилась, продолжив трудиться и следить за происходившим. 15 августа в Успенском соборе Кремля открылся Всероссийский поместный собор, готовившийся одиннадцать лет и предполагавший восстановление патриаршества. Это вселяло надежду на укрепление духовного здоровья России, однако политические события постоянно ухудшали ситуацию. Бесконечная демагогия, анархия, дележ власти, провал вооруженного выступления Корнилова, провозглашение республики…
Марфо-Мариинскую обитель навестил отец Серафим Кузнецов, игумен Серафимо-Алексеевского скита возле Перми. За последние годы он тесно сошелся с Великой княгиней, увидевшей в нем единомышленника, понимающего собеседника, родственную душу. Бывая у нее в гостях, отец Серафим служил в обительском храме (последний раз на Рождество 1916 года) и всегда удостаивал проникновенной духовной беседы. Теперь, пораженный видом похудевшей и измученной настоятельницы, он старался утешить ее в новых скорбях, а она, не скрывая слез, говорила о крушении своих идеалов, о растерянности, о боли за Россию, за народ, за Царскую семью. Игумен предложил уехать на Урал, где можно было укрыться в старообрядческих скитах. Елизавета Федоровна отказалась. И на прощание добавила: «Если меня убьют, то прошу вас, похороните меня по-христиански».
Очередной, сокрушительный удар по стране был нанесен в конце октября. В Петрограде, где фактически уже никто ничего не контролировал, большевистский переворот произошел легко и быстро. Но в Москве дела обстояли иначе. Вспыхнув одновременно с петроградским, здешнее восстание быстро столкнулось с сопротивлением части офицеров и юнкеров. В городе начались перестрелки, отдельные объекты переходили из рук в руки, захваченный Кремль большевики уступили юнкерам. Улицы ощетинились баррикадами, кое-где рылись окопы, отовсюду звучали выстрелы. На четвертый день развернулась упорная борьба за центр.
В ту пору в Москве оказалась племянница Елизаветы Федоровны, Мария. Служившая во время войны сестрой милосердия в Пскове, она с началом революции вернулась в Петроград, где познакомилась с князем Сергеем Путятиным, за которого вскоре вышла замуж. Чтобы представить нового мужа тете Элле, а заодно забрать из банка фамильные драгоценности, Мария приехала в Первопрестольную и тут же попала в самую гущу событий. Вышедших из дома супругов окатил град пуль. В поисках укрытия они бросились бежать, смешались с толпой, метались по улицам. Мимо проносились грузовики с солдатами, палившими без разбора во все стороны; свист пуль и звон разбитых стекол гнали по городу обезумевших от ужаса москвичей. «Они падали, – вспоминала Мария, – вставали или оставались лежать на земле; крики и стоны смешивались с грохотом выстрелов и взрывами снарядов; в воздухе висела плотная пелена отвратительно пахнувшей пыли». На Театральной площади ее вместе с мужем едва не расстреляли прямой наводкой, спасение можно было объяснить только чудом.
Ударила тяжелая артиллерия. Орудия большевиков палили с Воробьевых гор, били с набережных, со Швивой горки. Методично, бессмысленно и беспощадно красногвардейцы крушили Москву. Мощной бомбардировке подвергся Кремль – снаряды пробили купол Успенского собора, изрешетили церковь Двенадцати апостолов, сильно повредили Николаевский дворец и Чудов монастырь. Никольскую башню искорежили выбоины, у Беклемишевской снесло верхушку, на Спасской были разбиты куранты. 3 ноября ценой сотен жертв в городе окончательно установилась советская власть.
Потрясенная, подавленная Елизавета Федоровна восприняла трагедию по-христиански. «Святой Кремль, с заметными следами этих печальных дней, – признавалась она графине А. А. Олсуфьевой, – был мне дороже, чем когда бы то ни было, и я почувствовала, до какой степени Православная Церковь является настоящей Церковью Господней. Я испытала такую глубокую жалость к России и к ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Все ее упования возлагались теперь лишь на Божию милость, возможную с прозрением народа, с покаянием. Ведь не могут же люди без конца находиться в заблуждении, в страшном дурмане. Побывав на службе только что избранного патриарха Тихона, Великая княгиня смогла почувствовать какую-то призрачную надежду на исцеление страны, но как и откуда оно может прийти, оставалось неизвестным. «Пути Господни неисповедимы, – напишет Елизавета Федоровна сестре Виктории, – и, может быть, то, что мы не можем знать нашего будущего, – великая благодать. Страна наша распадается на кусочки, все, что было приобретено за века, разрушается нашим народом, теми, кого я любила всем сердцем. Поистине, душа его больна, он ослеплен и не видит, куда мы все идем, и от этого болит сердце. Но я не испытываю горечи – можно ли критиковать или осуждать человека, находящегося в горячке, лунатика? Его можно лишь пожалеть и уповать на то, что найдутся добрые проводники, которые смогут удержать его от разрушения всего и убийства всех, кто попадется ему под руку».
Великая княгиня почти не покидала обитель, запретив выходить за ворота и сестрам. Поначалу большевики были к ним лояльны, считая учреждение больницей – выделяли скудный провиант (хлеб, вяленая рыба, овощи), перевязочный материал, лекарства первой необходимости. Всех сестер и пациентов заставили заполнить анкеты, что оказалось вовсе не пустой формальностью. Через какое-то время нескольких больных увезли из обители в неизвестном направлении.
В марте 1918 года, подписав с немцами позорный сепаратный мир, правительство большевиков перебралось в Москву. Тяжелые кремлевские ворота закрылись перед горожанами, как перед неприятелем, надежно укрыв за стенами новых хозяев жизни. Предательство не осталось без
