Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
— Эй, рабочий класс, собирайся, идем по грибы! — сигналил он мне издали палкой и подгонял: — Ходи, ходи веселей, пора мозги проветрить свежим воздухом.
По лесу он ходил не спеша, обследуя каждый кустик, бугорок, ходил, постукивая палочкой по траве, приподнимая еловые ветви, заглядывая под них. Мне всегда казалось, что он слишком долго топчется на одном и том же месте. Сам я за это время успевал обследовать большие пространства леса, а выходило так, что он на одном месте набирал грибов больше, чем я. Своим спокойствием он охлаждал мой пыл.
По-своему он умел мариновать и сушить грибы, развешивая их на ниточках в раскрытом окне. Когда приезжали его дети — Николай и Таня, — то увозили домой немалый запас сушеных грибов, и притом одних белых — других Николай Николаевич не брал.
Николай Николаевич очень хотел и даже по-дружески настаивал, чтобы я больше писал о шахтерах. Сам он выражал сожаление, что не пришлось ему сблизиться с героями подземного труда, хотя было время, и он жил среди шахтеров, занимаясь революционной пропагандой.
Однажды — это было в Малеевке — я получил весточку от давнего друга, шахтерского поэта Павла Григорьевича Беспощадного. У него приближалась круглая дата, и я сказал об этом Ляшко.
— Надо послать телеграмму, и немедленно!
Он взял лист бумаги и набросал текст приветственной телеграммы. Помню, там были слова, которые мог написать только Ляшко: «Чокаемся сердцами о твое певучее сердце».
— Нехай ему добре икнется, — по-украински добавил Николай Николаевич, и мы отправились в Старую Рузу на почту. Мне приятно было думать, что в родном моем шахтерском краю через несколько часов друг мой прочитает эти теплые слова.
Как создавалась повесть «Никола из Лебедина»
Стояла на редкость теплая осень с обильной росой по утрам, с темно-голубым небом, с прощальными криками грачиных стай, собиравшихся в отлет. Те осенние дни запомнились мне встречами за рабочим столом. Николай Николаевич писал новую книгу — повесть «Никола из Лебедина». Этой повести, полной любви к людям и неповторимых красок детства, суждено было стать лебединой песней писателя Н. Ляшко. Может быть, поэтому воспоминания о том, как рождалось это замечательное произведение, овеяны для меня светлой грустью.
Я уже говорил, что Николай Николаевич любил работать по ночам. И было сущим бедствием, когда он среди ночи являлся, включал люстру и принимался будить меня.
— Николай Николаевич, пощадите, ведь я только уснул...
— Вставай, а то проспишь царство небесное...
По веселому голосу чувствовалось, что он пришел с добрыми вестями. И обычно я не жалел о прерванном сне, потому что начинался разбор только что родившихся глав. Мы горячо обсуждали написанное, принимались спорить, да так, что соседи стучали в стену. Тогда мы переходили на шепот и, оглядываясь на дверь, оба переживали радость: он — от рождения новых страниц, а я — от приобщения к таинствам высокого мастерства.
Помню, как он читал мне в черновике главу о цыгане Никите. Я думал тогда, что, пожалуй, после пушкинских «Цыган» и рассказов М. Горького никто не писал о цыганах с таким уважением и не обнаружил столь глубокого знания цыганского быта и характера. Для меня это был урок человечности, пример того, как писатель должен любить жизнь и людей.
Однажды Николай Николаевич явился ко мне рано утром и сказал посмеиваясь:
— А я теперь с птичками встаю... Ты же, когда ни приди, всегда спишь... Послушай лучше, как я пешком в Варшаву ходил.
Николай Николаевич уселся за мой письменный стол, не спеша достал из кармана жестяную коробочку из-под монпансье — свой портсигар, взял полсигареты, вставил в мундштук и закурил. Глуховатым голосом он стал читать об одной истории из далекого детства. Однажды в семье Ляшко после обеда заговорили о сыновьях-солдатах Луке и Моисее, служивших в далекой Польше. Семья пообедала, собиралась пить чай, и опечаленная мать сказала: «Вот нам хорошо, мы дома, а Лука и Моисей, может быть, голодные, живут в какой-то Варшаве, где говорят не по-нашему и кругом все чужое».
«— Кабы близко было, отнесли бы хлопцам гостинцев, — сказал дядя Василий...»
Николай Николаевич продолжал читать:
«У меня за спиной будто крылья выросли! Я представил себя с гостинцами рядом с братьями и увлеченно вскинул руку:
— Я понесу!
Все поглядели на меня.
— Понесешь?
— Понесу, давайте!
Я уже был на ногах... Григорий помог мне одеться и заторопил маму:
— Давайте, давайте скорей гостинцы, а то он до вечера не дойдет до Варшавы.
Отец и дядя Василий переглядывались и фыркали. Лишь мама пыталась отговорить меня:
— Сынок, как пойдешь в такую даль по холоду? Собаки порвут!
— Я отцову палку возьму и отобьюсь.
— Да тебе же еще полем идти, а за полем лес, а в лесу волки!
— Я от них отобьюсь.
— Ничего, значит, не боишься?
— Не боюсь!
Григорий усмехался и торопил маму:
— Давайте, давайте, а то поздно будет.
Мама тоже стала подыгрывать Григорию, взяла платок, положила на него Луке и Моисею по каравайчику хлеба, пирожков, коржиков, завязала в узел:
— На, неси, раз такой смелый... Только где же ты своих братьев найдешь?
— В Варшаве.
Все со смехом впились в меня глазами:
— А где же она, Варшава?
Я рукой указал в сторону, где была базарная площадь.
— Ну, неси, коли знаешь.
Все наперебой сквозь смех начали учить меня, как я должен поклониться братьям, что сказать им...
— Ладно, ладно, скажу.
Вишни, что росли под окнами, были в инее... Григорий вывел меня за калитку:
— Как выйдешь за город, так иди все прямо, прямо да с мальчишками не останавливайся, не говори им, куда идешь, а то они пироги съедят...
Я дошел до плотины, поглядел с нее на затихшую Ольшанку, через переулок вышел на базарную площадь, выбрался на широкую улицу и вдруг услышал знакомый голос:
— Стой, стой, не ходи дальше!
Сзади подбежал Григорий, схватил меня на руки, понес обратно...
— Ты совсем еще глупый!.. Варшава в Польше... Пять дней надо поездом ехать... А ты захотел туда и обратно до вечера сходить...»
В те памятные малеевские
