Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
«После святок разразилась метель. Вначале шел снег, затем изо дня в день мело, вскидывало над хатами белое курево. Дали, небо, огни — все тонуло в непроглядной мгле. За городом среди дня люди не могли найти дороги».
И вот в эти метельные зимние ночи церковный сторож Водопьян со своим маленьким помощником Николой поднимались с фонарем на колокольню и на ледяном ветру, запорошенные с головы до ног снегом, звонили в большой церковный колокол, чтобы указать людям путь к спасению.
Чудесным символом звучала эта глава. Вот так же сам писатель до последней минуты звал людей к добру, к лучшей жизни, звал тревожным набатом своих выстраданных сердцем произведений.
Шесть лет писал Николай Николаевич свою повесть «Никола из Лебедина». И когда работа близилась к концу, мы снова встретились в Малеевке, только на этот раз ранней весной.
Живущие в Малеевском Доме писателей по обыкновению часто наведывались в Старую Рузу, где находились магазины, уютная и гостеприимная чайная, почта. Однажды и мы отправились туда полюбоваться ледоходом на Москве-реке. Настроение было весеннее. Идущие навстречу школьники по русским народным обычаям здоровались с нами. Одного первоклассника Николай Николаевич остановил и неожиданно спросил:
— А почему у тебя спина сзади?
Мальчишка хитровато стрельнул глазами и ответил бойко:
— Потому что живот всегда любит вперед идти.
— Молодец, — засмеялся Николай Николаевич, — отвечаешь по-суворовски, смело и находчиво.
По шоссе мчались машины. В небе, над дальними перелесками, проплыл журавлиный клин. На мосту в Старой Рузе мы долго смотрели, как ворочались в реке зеленоватые льдины, шурша, терлись о каменные быки моста. Обратно мы возвращались лесными заснеженными дорогами. Тот день запомнился мне потому, что вечером при свете настольной лампы, когда за окнами уже синели сумерки, Николай Николаевич прочитал мне только что набросанный вчерне отрывок для повести «Никола из Лебедина». Эта прекрасная зарисовка родилась буквально на глазах и явно под впечатлением утренней прогулки в Старую Рузу.
«Над городом неслись теплые ветры. Неслись они, говорил отец из далеких мест, от моря, где давно уже была весна. Зима рушилась под их дыханием, они ели снега. Сугробы становились ноздреватыми, оседали, сползали с холмов, сметая все на своем пути.
Весело тенькали капели. Везде пробивались ручьи. Вода устремлялась на улицы и журчала, звенела, увлекая за собой снег и льдинки. Ольшанка переливалась через плотину, и голос ее, гулкий и напористый, не стихал ни днем, ни ночью... Сады, пригреваясь на солнце, дышали ароматом вишенника...»
В повести «Никола из Лебедина» Н. Ляшко с успехом заявил о себе как детский писатель. Помнится, я думал, что если бы зависело от меня, я немедленно издал бы эту книгу для детей. Сколько добра влила бы в детские души и сердца эта замечательная, едва ли не самая лучшая из детских повестей. Но для детей она не была издана никогда. В этой связи вспомнились надуманные споры о том, что существуют ли отдельно «взрослые» и «детские» писатели. Однажды мы заспорили об этом с Николаем Николаевичем. Он был сторонником той мысли, что подобное деление искусственно и надуманно. Можно ли представить себе, говорил он, более детских писателей, чем Александр Сергеевич Пушкин, Гоголь или Некрасов, или, к примеру, такой «взрослый» писатель, как Марк Твен с его бессмертным Томом Сойером. Для того чтобы произведение было принято детскими сердцами, надо писать во всю силу таланта. «Чтобы написать про Холстомера, — говорил Николай Николаевич, — не обязательно быть лошадью, но обязательно — Львом Толстым».
Ляшко и Стефаник
Как-то раз Николай Николаевич с утра уехал в Москву. Вернулся он поздно вечером с небольшой связкой новеньких, только что изданных книг. Похоже было, что он привез авторские экземпляры своей книги, но на корешках я прочитал другую фамилию — Василь Стефаник.
Он присел к столу, написал на одной из книг автограф. В конце перо споткнулось, чернила брызнули на страницу, и рядом с подписью легла клякса. Николай Николаевич усмехнулся и сказал:
— Ничего, автограф будет с печатью, как на документе... Получай. Книжечка, правда, не моя. Я тут сбоку припека, а все-таки кое-что нацарапал.
Это были рассказы Василя Стефаника. Почему Николай Николаевич назвал эти рассказы стихотворениями, я понял не сразу. Я любил украинскую классику, знал ее, но рассказы Стефаника мне не попадались.
Вернувшись к себе, я прочитал один рассказ, за ним другой, третий — и уже не мог оторваться от книги до тех пор, пока не прочитал ее всю. Прочитав, я снова начал перечитывать отдельные рассказы — так я был потрясен силой таланта неизвестного мне писателя. В чем заключалась необычайная, впечатляющая сила этих крошечных рассказов? Они овладевали сердцем, приковывали к себе, по-настоящему волновали.
Строка за строкой, страница за страницей читал я рассказы Стефаника, забыв о том, что это был перевод Н. Ляшко с украинского. Мне казалось, что я в подлиннике читал горькую исповедь украинского батрака, потерявшего всякую надежду на жизнь.
В кратком предисловии к рассказам Стефаника переводчик Н. Ляшко писал:
«В эту книгу, горячую и необычную, вместилось столько человеческих жизней, и жизни эти изображены в ней так, что она возвышается над горами произведений о крестьянстве и так волнует, будто ее родил не один человек, а угнетенные всего мира». Ляшко представлял Стефаника читателям как поэта. Да, это была поэзия, и притом высокая. Не во всех стихотворениях даже известных поэтов слова стоят так грозно, точно ряды бедняков, идущих в марше протеста, как солдаты — плечом к плечу. Любая из новелл Василя Стефаника стоила целого романа. От чтения той книжечки, подаренной мне переводчиком Н. Ляшко, у меня осталось в душе чувство неизгладимой печали.
Почему Ляшко решил выступить в необычном для себя жанре переводчика? Созвучие душ этих художников было естественно и волнующе. Встреча их в литературе (в жизни Ляшко и Стефаник ни разу не встречались) не была случайностью. Для Ляшко встреча со Стефаником была потребностью души. И не в том, разумеется, дело, что были они братья по крови. Они оба были певцами «бедности и гнева»,
