Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
«Василий вспорол холстину кухонным ножом, снял с ящика крышку и вынул из столярных стружек, туго набитых в ящик, перевязанные бечевкой кандалы. Они зашевелились, клубком змей выскользнули и приглушенно зазвенели. Из них выпали выложенные хомутками кожаные подкандальники. Они были свернуты в трубку и связаны ремешком, что снизу шел к поясу и поддерживал цепи.
— И как же... на ноги это?
Все робко трогали кандалы и разглядывали их. Мать всхлипнула, а Василий, чтобы отогнать нахлынувшую печаль, крякнул и сказал:
— Вот штука. Надо померить, а? Ей-ей, надо...
Он разулся, надел на ноги хомутки и скрепил их головными шпильками жены. Холод железа от щиколоток хлынул ему на икры, к груди и сжал сердце. Василий поймал рукою кольцо, соединявшее левую и правую цепи, и неуклюже прошелся:
— Вот так щеголял в них Алешка...»
Все новые и новые краски находит писатель для кандалов — этих знаков печали и произвола.
«Лет через десять меня в тюремной карете доставили в скорбный вавилон неволи — Бутырскую тюрьму. Здесь, на внутреннем дворе тюрьмы, я впервые услышал, как кандалы поют на ногах людей не в одиночку, а хором. Окна многоэтажного корпуса были раскрыты, кандальников за окном было столько, что казалось, будто сотни людей лопатами сгребают в груды звенья цепей...»
Читая эти слова, я как бы прислушивался к их звону: кандалы пели. Какая это была страшная и величавая музыка!
Если художник отлично знает то, о чем пишет, его изобразительные средства кажутся неистощимыми. Можно ли писать о кандалах весело? Оказывается, можно. Именно так описаны они в замечательной сказке Н. Ляшко «Нарная чертовщина».
Размышления над творческой манерой Н. Ляшко оказали мне конкретную помощь в собственной работе. В частности, история с кандалами подсказала целую главу для «Повести о суровом друге». И вот как это было. Родилась сцена: шахтерские ребята во время коммунистического субботника находят под снегом, в груде железа, заржавленную цепь — кандалы — и со страхом и любопытством разглядывают их.
— Что это такое?
— Оковы.
— Зачем они?
— Царь заковывал в них рабочих.
И тогда один из героев загорается идеей — заковать колбасника Сеньку, буржуйского сынка. Поймали его ребята, свалили, а кандалы, как на грех, зацепились за подкладку пиджака и не вытаскиваются. А потом и вовсе оказалось, что ребята не знают, как надо заковывать людей. И отпустили они сына торговца, бросили ему вслед кандалы — на, подавись своими оковами...
Подсказанная ляшковскими кандалами сцена, при всей своей забавности и кажущемся озорстве, помогла обобщить события, и глава зазвучала иначе, серьезнее. Я прочитал законченную главу Николаю Николаевичу и спросил:
— Узнаете?
— Что именно?
— Кандалы ваши перескочили ко мне.
— Гм-м, а я об этом и не подумал... Ну что ж, хорошо, пусть звенят. Нам придется об этом еще долго писать. Еще половина человечества закована в кандалы собственности.
Ляшко по-особенному, нежно любил природу. Поистине надо было родиться в привольных степных краях, впитать все звуки и ароматы родной украинской земли, чтобы потом найти свои собственные неповторимые краски и слова. Многие страницы рассказов и повестей Н. Ляшко, посвященные описаниям природы, напоминают мне чеховскую «Степь».
И все же, как мне казалось, лучшие краски художника отданы были не природе, а заводу, фабрикам, человеку труда. Во всяком случае, писатель всем сердцем стремился к этому, хотел воспеть нелегкий труд рабочего человека. Вот почему на станке токаря железо из-под резца «змеится серебром», чугун «падает пепельными хлопьями», наждачные круги выбрасывают «снопы звезд». Стальные валы в механическом цехе не просто вращаются, а «поют в объятиях кронштейнов», а ремни трансмиссий «шелестят, шушукаются и хлещут концами вшивальников по шкивам». Даже в плане звукопередачи последняя фраза казалась мне необыкновенной, настолько тщательно были подобраны в ней шелестящие созвучия, с изумительной точностью передающие шелест токарных ремней. Описывая работу в механическом цехе, писатель был озабочен главным — помочь читателю увидеть цех своими глазами, и не просто увидеть, а полюбить обстановку творческого созидания, проникнуться уважением к людям, которые там трудятся.
Познавательная сторона в произведениях Н. Ляшко как бы шла впереди художественности и создавала ее, потому что художественность — это прежде всего правда жизни.
Анализируя для себя художественные приемы писателя Н. Н. Ляшко, присматриваясь к его своеобразным изобразительным средствам, я улавливал титанический труд над словом, который, безусловно, предшествовал рождению поразившей меня фразы, детали, наброска портрета. Я чувствовал великое уважение к слову и нежную любовь к нему. Это было похоже на его увлечение поисками морских камешков, когда Ляшко неутомимо и вдохновенно выискивал их в прибрежной гальке на коктебельских пляжах, а потом любовался ими, перебирая в руках, прислушиваясь к их шороху, похожему на шелест морского прибоя. Так он и слова отбирал, любовался их многоцветьем, вникал в их глубокий смысл, пробовал слово на крепость, надежность и на душевность. Поэзия его произведений, как мне виделось, шла именно от этой любви к слову, от увлеченности им, которую нельзя было отделить от ответственности за слово. Он сотни раз перечитывал и переписывал одну и ту же фразу, добиваясь предельной краткости при выразительности смысла.
Так я окончил тогда в меру своих возможностей школу Ляшко и поныне признателен своему наставнику за те поучительные уроки литературного мастерства.
Малеевские встречи
— Токаренок, поехали в Малеевку! — с таких слов начинались наши сборы в Малеевский Дом творчества.
Не забыть тех благословенных дней тишины, общения с природой и сосредоточенной работы за письменным столом, которые окружали нас в уютном и гостеприимном нашем писательском доме.
В Малеевке мы с Николаем Николаевичем бывали неразлучны. Случалось, что и комнаты наши оказывались по соседству. Тепло взаимного общения согревало нас, и мы, к взаимному удовлетворению, все чаще находили общие черты в характерах и судьбах: оба были с Украины, оба в прошлом токари по металлу, он и я — заядлые грибники, любители бродить по лесным чащобам. Совпадали взгляды и вкусы, мы понимали друг друга с полуслова, а это было особенно дорого. Я называл его в шутку «батько» или «диду Микола», а он меня на манер Тараса Бульбы — «сынку».
Прогуливаясь по лесным перелескам Малеевки, мы вполголоса распевали народные песни — украинские и русские. Особенно он любил песню «Солнце всходит и заходит», часто просил меня спеть старинную украинскую песню «Про Кармелюка». Хрипловатым голосом я «вел партию», а он подпевал тонким голоском. И чувствовалось,
