Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Это серое небо осеннее

Неизбывно во мне до конца.

И уже наплывает прозрение,

Что в итоге ненастного дня

Это серое небо осеннее

Под собой похоронит меня.

Но твои обнимаю колени я,

Припадая к Господней любви:

– Это серое небо осеннее

Надо мной хоть тогда разорви!

Феномен писателя Балашова нельзя рассматривать только в одной плоскости, как исторического писателя, его деяния намного шире. Об этом прекрасно сказал доктор филологических наук Александр Александрович Горелов, прибывший на чтения из Пушкинского дома РАН. Заслуга Балашова, по его мнению, состоит в том, что он принимал и фольклор как глубинное явление для литератора. Высоко поднял планку научной основы фольклора и проводил свои изыскания в этой области с научной целью, а не самодеятельности ради. Балашов был особенно внимателен к слову людей, которые еще помнили язык и манеру исполнения, дошедшую из глубин предков, а не измененное современностью. Именно Балашов заложил первый кирпич в изучение фольклора и культуры народа на научной основе, разработки которой войдут в 30-томное собрание фольклорного свода. Народ исчезал своей глубинной памятью, а Балашов эту память по крупицам возвращал к жизни и восстанавливал в своих научных исследованиях, потому как велико значение фольклора и в зарождении, формировании художественной литературы. Произведения, включающие обработанные устные предания, эпические песни становятся гораздо богаче по своему содержанию, так как несут мысль народную. И писатели, изучающие сказания и легенды своих народов, как это делал Дмитрий Михайлович Балашов, открывают для себя неисчерпаемый кладезь народной мудрости и обогащают ими свои произведения.

Самым запоминающим для меня на чтениях стало выступление писателя Владимира Личутина, хотя у многих оно вызвало и неоднозначную реакцию, так как было посвящено мучительным исканиям творца, борьбе между плотью и духом. В интервью, уже после конференции, Владимир Владимирович говорил мне об образе, который оставил в его памяти Балашов. Он совершенно не представлял его старым человеком: «Я его запомнил в трех ипостасях. Во-первых, это Лель. Сладкопевец. Лучезарный. Я не знал его черноволосым, познакомился с ним уже седым, и создавалось ощущение, что он был белокурый человек. Голубоглазый, сочный, розовощекий. И как будто аура вокруг него, облако, нимб светящийся. От него всегда источался свет. Потому наверно, как я говорил на конференции, и получался такой резкий диссонанс между его телом, запеленутым в странные, будто бы нарочитые одежды и головою. То есть к его голове подходили бы одежды какого-то принца, хитоны, покрова из парчи и золота. Голова Леля и эти голубые глаза, которые восторгали огонь. И было ему тогда, лет сорок пять. Что-то из картин Константина Васильева княжеское, благородное. Второе мое представление – монах. Особенно, когда он ходил в своей шапочке-скуфейке. Когда на нем был черный пиджак на вате, высокие сапоги, темные шаровары, и ворот алой или белой рубахи. Вот тогда он и походил на монаха-схимника с картин Васнецова. И третий – это образ древнего писца. Со временем у него стали слезиться и краснеть веки. Этот голубой взор, слезящиеся веки, истомленность щек… Похож на келейника писца, Пимена – летописца. Внешне он, как бы ни хотел, не походил ни на воина, ни на пахаря. В нем все равно оставалось много артистического, обворожительного. А вообще, Балашов человек борьбы, бесконечного действия, одним словом пассионарий. Правительство боялось давать ему награды, так как тем самым должно было бы признать бы его огромное дарование, его талант и его правоту».

Виктория Бакула по приезде домой о своих впечатлениях от Балашовских чтений написала мне следующее: «Балашов – это целое явление в русской жизни. Его особый мир открывается тебе сразу, как только переступаешь порог его квартиры. Дмитрий Михайлович говорил, что русский мужик должен владеть 15-ю специальностями. Он сам, своими руками сделал всю мебель, расписал двери, шкафы, столы, украсил их резьбой. И мне вспоминалось высказывание о Л. Н. Толстом: «Какая глыба. Какой матерый человечище! До этого графа подлинного мужика в литературе не было». И подумалось: есть что-то близкое, корневое, родственное между Толстым и Балашовым. Ведь Балашов, несмотря на свое интеллигентное происхождение, являл из себя образец подлинного русского мужика, из гущи народной. Глыба. Человечище… Это и о нем тоже. И не случайно было у Балашова 12 детей. Да как же не рожать от такого? Не страшно с ним, надежно, вот и рожали женщины, и любили его. Духом силен русский человек…»

Больше всего на Первых чтениях меня затронуло выступление Владимира Ивановича Поветкина. Он говорил, что Балашов не всем угодил, да и далеко не безгрешен был, не во всем ему хочется подражать, и все же надо вспомнить о том, что все это приложено к каждому, кого великая человеческая память выдвигает на лобное место почитания. «Как у много одаренных личностей в распоряжении Балашова была широчайшая клавиатура ощущений, переживаний, познаний и, следовательно, соблазнов. С какими-то он был бессилен справиться и потому искал им оправдания, а каких-то искренне не замечал и беспрепятственно устремлялся к тем свершениям, которые были по силам только ему… Вот он смысл чтений: постичь идеалы Балашова, ибо идеалы его чисты. Балашов прославился как историк-романист. Многие его помнят, как молниеносно отзывчивого публициста, в меньшей мере о нем знают, как об исследователе народной культуры, еще меньшее число людей догадывается о нем, как о специалисте, знающем толк в стихосложении, мало кто предавал серьезное значение его увлечениям традиционными деревообрабатывающими ремеслами, и уж почти никто не готов увидеть в Балашове незаурядного художника. А между тем все, чем бы он ни занимался, было в равной мере серьезно. Одно служило дополнением другому. Он неповторимый писатель, потому что блестящий оратор. Настоящий историк, потому что дотошный исследователь христианского быта и всего политического красноречия русского народа. Поэт, потому что работал светом, как живописец и оживлял глину руками ваятеля. Художник, потому что всегда оставался очарованным красотой женщины, красотой непоруганной природы, сын своей Родины, потому что он ее надежный духовный воевода, настоящий воин, потому что созидал мир».

Читаю письмо Дмитрия Михайловича, датированное серединой февраля 2000 года: «Сижу дома, не вылезаю. Сердце схватывает. Порою кажется, что уже все в прошлом. А меж тем планы грандиозные… Действительно, встретиться бы, поговорить! Приезжай, как будет оказия! Я устраиваю дом, расписал все двери – тоже дело от безделья!..»

Открытие выставки «Балашов – художник» в Центре музыкальных древностей стало важным событием первых Балашовских чтений, на которой было представлено много его художественных работ: рисунки церквей, лики