Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Это необычное имя – Дюка – имеет свою историю. Дело в том, что мать Дмитрия, Анна Николаевна, как рассказала Ольга Николаевна, когда ей показали новорожденного первенца, сказала: «Фу, дюка-то какой». В словаре Даля сказано, что дюкой в древности называли угрюмого, молчаливого человека, чем-то напоминающего медведя. И хотя Дмитрий Михайлович не был угрюм, но от хозяина леса унаследовал и хватку, и смелость, и силу. Так имя Дюка и прилепилось к нему. Правда, называть его так было разрешено только домашним и близким друзьям.

А мне снова вспоминается Славянский Ход! Наша поездка из Мурманска в Черногорию. В автобусе «Россия» он сидел напротив меня. Когда пришло время обеда и нам раздали сметану, Дмитрий Михайлович, разрывая пакет, тут же умудрился ее пролить себе на кафтан. Беспомощно огляделся и остановил взгляд на мне. Затем в Кишиневе, я зашла к Виталию Семеновичу узнать время подъема на следующий день и вновь увидела умоляющие глаза Балашова. На этот раз он пролил на себя масло из банки рыбных консервов. Я скомандовала: «Дмитрий Михайлович, ты прямо как ребенок. Стягивай рубахи». Послушно снял и, оправдываясь, произнес: «Понимаешь, Надька (он всегда меня так называл, по-доброму очень) я хотел масло прямо из банки выпить. Не выбрасывать же такую вкуснятину. Ну, а тут меня кто-то и задел…». Через полчаса принесла косоворотки ему чистыми и отглаженными. Но если мне приходилось его обихаживать, то он, в свою очередь, успокаивал меня, когда я получала нагоняи от Виталия Семеновича. Говорил: «Ты, Надька, не обижайся на старика, ему больше всех достается». И после того, как он Маслова называл стариком, хотя сам был на семь лет его старше, мне становилось весело, и обида проходила. Удивляла его неприхотливость в быту. Ни разу Балашов не пожаловался на неудобства в автобусе. А ведь мы одиннадцать ночей провели в нем. Подберет под себя ноги, свернется калачиком и заснет. А то в таком положении заметки дорожные писать начнет.

Помню, проезжали Румынию. Автобус остановили румынские полицейские, и хотя правил мы не нарушали, тем захотелось поживиться. Пока водители выясняли причину остановки, некоторые из нас вышли из автобуса поразмять косточки. Стоит седобородый Балашов, в расстегнутом кафтане, косоворотке, сапогах хромовых, да еще на фоне надписи «Россия» на автобусе – колоритнее фигуры не придумаешь. Подходит к нему с автоматом румынский полицейский, наставляет оружие в грудь и имитирует звук пальбы: «Тра-та-та…», затем, коверкая слова, добавляет для пущей важности: «Русский стрелять». Дмитрий Михайлович даже глазом не моргнул, как будто и не в его грудь автомат румына нацелен был. Вот какая у человека сила духа была! А ведь никто не давал гарантий, что этот румын не выстрелит. На всем пути через их страну они к нам настроены были, мягко сказать, не милостиво.

Наше путешествие в 1997 году в Черногорию подходило к своему логическому завершению. До Новгорода оставалось ехать чуть больше часа, и я прошу Дмитрия Михайловича сказать напутственное слово, за которое благодарна ему до сих пор: «Что касается литературы, скажу так: талант дается от Господа, его можно похоронить, можно не развивать, можно развивать. Надо работать не спустя рукава. Творчество ведь жуткая вещь. Это всегда радиация из себя, это всегда самоотдача. Прикрываться каким то флером писателю не приходится. И прикрываться тем, что ты женщина, здесь не должно. Ты или писатель или домохозяйка.

И еще я тебе пожелаю, как писателю, быть максимально откровенной. Не оставляй ничего за флером. Предельность откровенности и делает настоящую литературу».

Он меня напутствовал, а затем читал и читал свои стихи. Причем делал это очень профессионально, как хороший актер, вкладывая в каждое слово чувства и душу. В стихах ему было легче высказать свои тайные мечты и желания, нежели в прозе. Рассказывал о том, как ездил в Стамбул. Эта поездка была необходима ему для написания некоторых сцен романа. Там же родилось его стихотворение, посвященное этим местам.

Над Стамбулом светлеет небо.

Город спит, непривычно тих.

Ни ковров, ни торговок хлебом

На брусчатых его мостовых.

До свиданья, волшебник старый!

Или, лучше сказать, прости!

По горбатым твоим бульварам

Мне уж более не брести.

Не сидеть на истертых плитах

Византийской глухой старины.

Ни искать в мусульманских ликах

Отраженье иной страны.

Буду тихим анахоретом

Поминать, прекращая спор,

Как игольчатые минареты

Завораживают Босфор.

Но и в сутолоке России

Не забудутся никогда

Дивный купол Святой Софии

Стен зубчатая череда.

До свиданья, волшебный город!

Или, лучше сказать, прости!

До скончанья столетних споров

Нам и нынче не добрести.

В перепутьях второго Рима

Заблудились наши мечты.

До свиданья, невозвратимый

Город, вечность и суеты!

В письмах к Викдану Синицыну Дмитрий Михайлович писал: «…захотел Вам написать, хотя о чем, не ведаю. Прошлое отходит и становится все величественнее, сказочнее и неповторимее. Все-таки поездка была воплощенным чувством… поездка была незабвенная и дала столько впечатлений, что и на целую жизнь бы хватило. И – всеконечно влюбился в горы, в тамошние монастыри, в тамошнюю гостеприимность и в голубую незабвенную Адриатику…»

В 1999 году, приехав в Новгород, я позвонила ему. «Не приму никаких отговорок. Жду, приходи», – категорически заявил Балашов. И мы с дочерью пошли. Дмитрий Михайлович встретил нас радушно. Выставил на большой деревянный стол, который, кстати, как и многое в доме, сделал своими руками, деревенскую еду: квашеную капусту, картошку, грибки, нарезал огурцов, помидоров, поставил кувшин молока, принес бутыль вина из черной смородины и стал угощать. Бойко орудовал деревянной ложкой, раскладывая в большие тарелки нехитрые угощения. Я с интересом наблюдала за ним. Впервые видела его в домашней обстановке. Радостно взъерошенного в своей неизменной косоворотке с босыми ногами… И возникало ощущение, что попала в одну из сцен его романа. Даже, помнится, сказала Дмитрию Михайловичу, выпивая из деревянного кубка вино: «У тебя, как у Пушкина: здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» На что он незамедлительно ответил, что терпеть не может ничего западного в доме. Перекусив с нами, повел показывать свои хоромы. Сокрушался,