Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Глава 12
От борьбы с «формализмом и натурализмом» к «большим процессам»
Чувство избранности. «Бедный Пим!» Смерть А. Белого, Воронского и «Гоголя»
С романом «Похождения факира» случилось нечто сходное. 2-я и особенно 3-я части его почти «съели» 1-ю, как те же мыши или даже крысы. Насколько 1-я «радовала (…) ясностью своего художественного изложения, беспощадной правдивостью фабулы, глубиной (…) выраженной идеи» (А. Селивановский), настолько две последующих части являлись почти полной противоположностью ей. 1935–1936 гг. (время написания 2-й и 3-й частей), таким образом, выступили против благополучного 1934-го.
Истоки такой метаморфозы кроются не только в делах литературных, но и в событиях жизни внелитературной. Иванов всегда не прочь был улучшить свою жизнь, повысить ее комфортность, блага, доставляемые статусом одного из первых и лучших советских писателей. И грешен в этом был не только он. Особенно показателен здесь пример Леонида Леонова. Полонский в своем дневнике записывает 29 марта 1931 года: «Леонов успел заключить договор (с Государственным издательством художественной литературы. – В. Я.) о переиздании своих книг (…) всего на 40.000. Гонорар чудовищный», хотя «все его книги на складах, не распроданы»; супруги Леоновы «“гонят” монету, собирают “имущество”, строят жилье». 17 мая: «Леонов приехал из Италии с Горьким. Новый мешковатый костюм, франтовские ботинки, заграничные чулки. Из-под этой “шкурки” глядит милый русский купчик…» 4 октября: «С Горьким запанибрата (…). Внутренне – насквозь чужой революции, занятый своей литературной карьерой, своей личной судьбой и своим будущим». У него уже машина и хорошая квартира в Большом Кисловском переулке, соседи – В. Бонч-Бруевич, А. Новиков-Прибой, Н. Семашко. И в это свое «гнездо» он постоянно носит ценности из антикварных магазинов, замеченный однажды писателем А. Малышкиным, как вез, озираясь, на саночках «из красного дерева шифоньерку».
«Отличились» и другие «попутчики»: Вл. Лидин, Г. Никифоров, Ф. Гладков. Не чужд был «атрибутов писательского преуспеяния», как писала Т. Иванова, и ее муж Иванов. Осуществил он и мечту о личном автомобиле, которым, правда, «почти никогда не пользовался», и он тоже любил редкие вещи в своем кабинете, точнее, «скопление вещей», необходимых при работе над произведением: «от периода написания “Двенадцати молодцов” остался на стене портрет Павла и грамоты той эпохи». И уже «чего только не коллекционировал: почтовые марки, трости, трубки, ружья, камни, даже галстуки». И как у Леонова «мещанство» процветало не без его жены, купеческой дочки Т. Сабашниковой, так и супруга Иванова явно не препятствовала «вещизму» мужа, даже наоборот: «столько мне приходилось обивать порогов разных учреждений, добывая бензин, запасные части и т. д. для машины». Зато в организационных способностях и энергичности у Ивановой был явный перевес. Так, «с благословения Алексея Максимовича Горького я стала первым председателем Совета жен писателей» (был, оказывается еще и такой!), «рьяно отдаваясь» этому начинанию. Без Горького же ни Леонов, ни Иванов не имели бы большей части своего благополучия, статуса, «норматива» преуспевающего советского писателя. О приобретении «оного» (любимое слово Иванова) говорит то, что, вернувшись в феврале 1933 г. в Москву, Иванов и его жена были поражены контрастом между жизнью за границей и в СССР – там все красиво, модно, празднично, а в советской столице «улицы плохо освещены, заваленные снегом, на людях ватники, ушанки, валенки, а если пальто, то черное до пят». Тем сильнее должно было быть у Иванова чувство избранности. Но не буржуазной элитарности, а советской, социалистической, когда чувствуешь себя ответственным, почти государственным человеком, составной частью власти, призванной переделывать людей по заветам партии Сталина. Первый съезд советских писателей стал подлинной кульминацией единения литераторов и власти. Грандиозное это мероприятие длилось целых две недели, и кто только там не выступил, какие только клятвы верности не давал «родному Сталину»! Обширные доклады сделали представители национальных республик, от Украины до Таджикистана, приветствовали съезд рабочие заводов, колхозники, железнодорожники, военные, моряки, студенты, рабфаковцы, художники, композиторы, зарубежные гости. Были и такие экзотические ораторы, как от «кустарной промышленной артели», «саамских народностей Кольского полуострова», «художников-палешан», «Окуневских писчебумажных фабрик» и т. п. – целый карнавал! То же и среди писателей: целое ассорти из докладчиков, порой неожиданных – Шкловский и Ермилов, Лелевич и Беспалов, Пастернак и Безыменский, так что и сибиряку В. Итину место нашлось. Не говоря уже о грандиозных по размерам выступлениях Радека и Бухарина, недавних оппозиционеров и будущих жертв Сталина.
Но всем, конечно, было интересно, что скажут «главные» писатели страны, вчерашние «попутчики», лит. знаменитости, властители дум еще с 1920-х гг. Самыми, пожалуй, типичными были речи Бабеля и Олеши. Объединяло их то, что оба стали самыми большими молчунами в литературе с конца 1920-х гг. Бабелю сподручнее было говорить о слове, цена которого в условиях единения, «общности идеи, мысли, борьбы» выросла необычайно. Идеален – Сталин, который «кует свою речь, как кованы его многочисленные слова, какой полны мускулатуры». А тупик собственного молчания камуфлируется публичным подтруниванием над собой: «Если уж заговорили о молчании, нельзя не сказать обо мне – великом мастере этого жанра (смех)». А где у него стройки социализма и его строители, а не мешочники и клошары, где партия и Сталин? О заводах, стройках и молодых рабочих попытался было сказать Олеша, и все видели его муки, как трудно ему это сделать, подобрать слова, найти новый язык. Оказывается, надо просто поставить «задачу писать о молодых» как «воплотителях» «нравственной стороны коммунизма, лучшего мира». «Плохим» этот мир делала «власть денег, власть человека над человеком», капитализм, мир «фантастический и развратный». И вот мир стал для Олеши «реальным и справедливым» – это ли не чудо! Мучаясь необходимостью и – все-таки! – невозможностью перейти на рельсы советской социалистической литературы в итоге разных психологических экскурсов в себя, он просто-напросто начинает сочинять, придумывать, фантазировать. Иванов как будто не молчал, наоборот, даже сделал боевой, «задиристый», по словам Т. Ивановой, доклад на этом съезде, вознесший его карьеру на новую высоту. Он был избран в Правление ССП в числе 101 избранных и в Президиум из 37, еще более избранных. И наконец – венец карьеры – 22 ноября того же года стал главой Литфонда, т. е. руководителем движимого и недвижимого имущества ССП.
Да и в творчестве Иванов не молчал. «Похождения факира» удостоились высшей чести – специального «Вечера читки Всеволодом Ивановым» этого романа в Оргкомитете ССП 16 апреля 1934 г. с последующим обсуждением и массой положительных отзывов. Спрашивается, какое же может быть тогда сравнение с «молчальниками» Бабелем и Олешей? Оно вполне уместно, ибо Иванов со своим молчанием просто запоздал, и неудачи последующих лет только подчеркивали то, что давно назревало. Всему причиной Горький. Если бы не он, это произошло бы раньше 1935 г. Ведь это он включил Иванова в Оргкомитет, он вдохновил его на «Похождения факира», начатого в Сорренто, благодаря ему Иванов совершил длительный заграничный вояж, окончательно поставивший его в ряд «элитных» писателей.
