Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
После родов деда Василия Дмитриевича Дарья Александровна опасно заболела. Доктора для спасения роженицы настаивали, чтобы она кормила младенца, но не своего сына, но взяла бы крепостного младенца. Прабабушка с негодованием отвергла это предложение и твердо сказала: «я имею право для спасения своей жизни заразить своего сына, но не чужое дитя», и продолжала кормить Василия Дмитриевича; и сама выздоровела и младенца не заразила. О доброте и кротости Дарьи Александровны я слышал самые светлые воспоминания нашей старой няни Федуловны.
Хороводы крестьянских девушек и одаривание их в Троицын день...
<Наш дом на Фонтанке>
Рагуза
24 ноября / 7 декабря 1920
Я родился 2 октября 1862 года в Петербурге, в нашем доме на Фонтанке около Цепного (ныне Пантелеймоновского) моста.
Дом этот был куплен дедом [Олсуфьевым], кажется, в 1846 году, у кого, не знаю. Только дом этот старинный и нижний этаж сводчатый свидетельствует, что он построен, думается еще до Екатерины. Дом этот имеет несколько наслоений в связи с переделками в нем происходившими. Дедушка его капитально перестроил, чуть ли не надстроил этаж и пристроил крыло по двору. По крайней мере прекрасная, удобная лестница этого дома, да и вообще вся перестройка произведена архитектором Штакеншнейдером, прославившим себя домом Белосельских у Аничкова моста, в последствии ставшим дворцом великого князя Сергея Александровича.
В начале 60-х годов к этому дому на месте прежнего зимнего сада, был пристроен дядей моим Алексеем Васильевичем другой дом архитектором Соболевским (Федором Николаевичем)[31]. Он был вроде воспитанника в семье деда. Я помню его в детстве: он был тихий, молчаливый человек, всегда почтительный. Дяди мои и отец относились к нему покровительственно дружественно, звали его, уже великовозрастного мужчину[32], Феденькой, и на «ты», а он их — по имени-отчеству и на «вы».
Олсуфьевы не любили одиночества, но всегда любили иметь кого-нибудь «при себе». Моя мать смеялась, как бедного Феденьку «для компании таскали в баню», хотя бы Феденька сам только что вымылся в бане.
Потом старый дом переделывался отцом в 1868 году, когда семья наша ездила за границу. Отец с помощью того же Феденьки пристроил большую столовую над аркой, соединяющую флигель с домом.
Потом оба дома были надстроены мансардами и изменены с фасада архитектором А.В. Щусевым уже недавно после смерти отца моим братом при деятельном моем участии, в особенности, в перестройке второго этажа. Последняя перестройка старого дома была сделана перед Японской войной, а новый дом, который строил дядя Алексей, был переделан мною, хотя принадлежали дома брату, на его и на мои средства в 1912–1913 годах.
Так вот в этом доме, в старом, в бельэтаже я родился осенью 2-го октября 1862 года. Хотя я появился на свет в России, уже «свободной», но весь быт, окружавший мое детство, еще оставался почти таким, каким был при крепостном праве. Наши две няни старушка Аграфена и молодая Аксинья были крепостными, дядьки Тихон, Семен Дмитриевич, горничная Федосья все были бывшие крепостные. От них и в особенности от няни Аграфены Федуловны и от Аксиньи я с детства был напитан почтительными рассказами про старину и, так сказать, «славу дедов». Федуловна рассказывала про Олсуфьевых, Аксинья — про Обольяниновых.
<Род Обольяниновых>
Если семья Олсуфьевых и сам дедушка Василий Дмитриевич, которого я никогда не видал, мне очень ясны и понятны, то семья Обольяниновых мне далеко не так ясна и как бы в тумане. Мать моя не любила рассказывать про старину: она была «прогрессистка» и смотрела в будущее с горячей пламенной верой.
Если я слышал об Обольяниновых, то кроме матери, сестры ее (тети Лели Всеволожской), кроме дворовых села Никольского[33], где я лето и осень проводил почти всю первую половину жизни, то слышал я о семье прадеда Петра Хрисанфовича[34] и деда Михаила Михайловича[35] еще от двоюродной тетки моей матери, ее воспитательницы (так как мать матери, урожденная княжна Горчакова[36], умерла рано), от нашей бабушки, добрейшей почтеннейшей старушки Екатерины Михайловны Спиридовой.
С любовью теперь вспоминаю многих кротких старых людей того времени. В лице моей бабушки Марии Алексеевны, бабушки Екатерины Михайловны, ее брата почтеннейшего Петра Михайловича, служившего где-то в Сибири и имевшего Георгиевский крест за 25 лет службы (тогда давались), в лице моей няни, многих дворовых, управляющего Дмитрия Ивановича Стафопуло я знал, значит, людей эпохи Александра I. И как же они мне представляются кроткие, степенные, спокойные! Кто об них помнит теперь... А еще пройдет 5-10 лет — никто!
Неужели забвенье абсолютное, как будто их и не было никогда! Меня эта мысль не знаю почему, но всегда приводит почти в ужас. Если нет бессмертия душ, то это прямо ужас. Но и одного бессмертия где-то, хотя бы и в «свете», мало. Надо именно всеобщее воскресенье в новой бессмертной плоти и радостная встреча в будущей жизни. Надо чтобы ничто не пропало. Бессмертие истории, тем более памяти людской — это один мираж. Надо, чтобы все были живы. Вот и значат слова: Бог не есть Бог мертвых, но живых. Он обладает живыми и мертвыми. Значит, мертвые существуют, то есть что мертвых нет, а все где-то живы. У всех людей, даже самых неверующих, есть какая-то вера в бессмертие. Но живость, определенность этой веры имеет целую лестницу степеней. У некоторых вера в бессмертие и встречу в будущей жизни так сильна, так ярка, что для них смерти как бы нет. Такая вера особенно ярка у женщин с религиозным мистицизмом и у спиритов. Они даже переписываются, как с живыми. Последнее, вероятно, нехорошо.
Но живая, непоколебимая уверенность в личном всеобщем бессмертии — какой это источник геройства и самопожертвования. А ведь у простых русских людей еще недавно эта вера была такою. Вот почему такие люди и «стоят крепко, как будто они видят Того, Кто невидим». Буддизм, нирвана — провались она в нирвану. Надо, чтобы все были живы, чтобы все где-то в вечном свете увиделись, чтобы все плакали от радости, любви и жалости друг к другу. Господи, даруй мне эту веру...
И так, с самого детства на попечении и в дружеской, скажу, нежной, близости с крепостными людьми из народа я напитался и рассказами о старине, и
