Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Род Обольяниновых старинный столбовой, записанный в шестую книгу (Псковского дворянства). Но они были до возвышения Петра Хрисанфовича несомненно малоизвестные, скромные, провинциальные дворяне. Брат временщика Михаил Хрисанфович всю жизнь служил и, кажется, даже молодым умер в Сибири, и вообще о нем в семье матери моей не было рассказов.
Вдова его, как я уже сказал, скромного и простого класса, Евфимия Евфимиевна была окружена уважением и любовью в богатом, важном доме шурина Петра Хрисанфовича. Положение сначала в детстве еще незаконного сына и племянника без средств должно было быть фальшивым, пока он не был усыновлен могущественным богачом дядюшкою.
Лев Николаевич Толстой через жену моего деда Михаила Михайловича Обольянинова, кн. Е.М. Горчакову, родную сестру будущего канцлера, был в родстве с Обольяниновыми. Изображал он быт тех времен по семейным хроникам и архивам. Кто знает, не был ли эпизод со смертью могущественного временщика Обольянинова и с усыновлением его племянника Михаила Михайловича вдохновляющим поводом к изображению судьбы Пьера Безухова? Слышал, что Михаил Михайлович глубоко уважал и трепетал перед своим дядей и названным отцом. Не положило ли всё это отпечаток замкнутости, угнетенности на его характере? Но повторяю, всё это мои предположения.
Во всяком случае, дед мой был рано усыновлен, может быть, — мальчиком. Иначе он не попал бы в Преображенский полк и не женился бы на барышне из высшего круга княжне Елисавете Михайловне Горчаковой, сестре будущего канцлера князя Александра Михайловича.
Через Горчаковых у нас большое родство с матерней стороны. У князя Александра Михайловича братьев не было, но были четыре сестры: одна, Елисавета, была за Обольяниновым, другая за Хвощинским, третья за графом Соллогубом и четвертая за князем Кантакузеном. Потомки князя Михаила Черниговского, Горчаковы в 20-е годы прошлого столетия, то есть сто лет назад, были очень небогаты, и мы, дети, слышали от матери, что когда молодой князь Александр Михайлович по окончании учения в Царскосельском лицее (вместе с Пушкиным), уезжал на дипломатическую службу за границу, то дед мой Обольянинов подарил ему на дорогу дорогую шубу.
В то время из четырех сестер Горчаковых самые богатые по браку стали княгиня Кантакузен и графиня Соллогуб, средне-богатые оказались Хвощинская и Обольянинова. Через 30–70 лет отношение изменилось. Средне-богатые удержались; Горчаковы стали огромнобогатыми, а Кантакузены и Соллогуб совсем обеднели.
Я сказал, что семья моего деда Олсуфьева для меня много яснее семьи Обольяниновых, хотя половина моего детства, отрочества и юности протекли в селе Никольском, обольяниновском гнезде, а в зрелом возрасте, лучшем возрасте, от 30 до 40 лет я много жил в селе Ахмете Саратовской губернии, тоже обольяниновском имении.
Как я сказал, нашим семейным гнездом всегда и оставалось вначале Никольское-Горушки, или как теперь установилось называть его «Обольяниново» Дмитровского уезда Московской губернии. Там похоронены все мои; там, может быть, и я буду похоронен, как последний из нашего вымершего гнезда[42].
Я написал сию минуту страшные для меня слова: почему мы все вымерли, никто не был женат, никто не оставил потомства? Я всегда был и остался с огромною дозою мистицизма и веры в Провидение, и мне иногда думается, не наказание ли это Божие за отступничество от веры отцов? Я рассуждаю иногда так: из трех семей братьев Алексея, Адама и Александра наиболее в оппозиции к традициям была наша семья, т. е. семья моего отца, наименее или даже нисколько семья Алексея. Тетка моя, вдова дяди Алексея, уже имеет правнучку. У дяди Александра один внук. У нас всё вымерло!
Между тем трудно было быть более семейственным и в смысле вкусов идеалов, чем мой отец. Все его стремления были род-семья-гнездо-имение.
Кто-то сказал, что на дне души у всякого старого холостяка есть драма. Моя драма — это вымирание нашей семьи. Всю свою жизнь я стремился к браку, чтобы иметь детей. У меня до болезненности сильно родовое и даже, я сказал бы семейно-горделивое чувство. Не гордость ли моя, не спесь ли, тщательно скрываемая мною, погубила всё? Je cherchais le meilleur, j'ai perdu le possible [Искал лучшее, потерял возможное].
Итак, мне неясна семья Обольяниновых. Прадед мой Петр Хрисанфович, «Божьей милостью генерал-прокурор» (как его называет один историк), был щедро награжден Императором Павлом. Он имел около сорока тысяч десятин земли. Он был угрюмый, религиозный, умный, прямой и грубый. Дом их был на широкую большую ногу в смысле комнат для приема гостей, но простой, без художественной, как в домах других екатерининских вельмож.
Два типа вельмож: XVIII столетия — утонченно-европейский, хотя и поверхностный, и грубый, но глубоко русский. К первому типу относится большинство придворных царствования Екатерины; ко второму типу — большинство «служак». Алексей Орлов, Румянцев, сам Суворов плохо знали по-французски (не говорю уже об Аракчееве, Уварове — генерал «Je»[43]). Мой прапрапрадед Адам Васильевич знал что-то около 10 языков, сын его, легкомысленный мот Дмитрий Адамович, был воспитанник германского университета, знал 8 языков.
Обольянинов — всесильный при Павле временщик. У Обольяниновых был дом на Тверской, занимавшей большую площадь земли с флигелями, обширным двором, поросшим травою и забором, отделявшим его от улицы. В Никольском есть рисунок этого дома, сделанный моей матерью.
Олсуфьевых дом был веселый; Обольяниновых дом был мрачный и тяжелый. Прадед мой умер в 1841 году, когда матери моей было шесть лет. Всё стало мягче и свободнее, когда хозяином стал скромный, молчаливый, добрый и меланхоличный дед мой Михаил Михайлович. Он рано овдовел, и воспитывала мою мать и сестру ее Елену (замужем за Владимиром Александровичем Всеволожским), как я уже поминал, двоюродная тетка их Екатерина Михайловна Спиридонова. Это была кроткая, религиозная, степенная, сдержанная старушка; я ее хорошо помню. Она умерла, когда мне было 12 лет.
Барышень берегли, кутали; возили в большой карете шестериком в деревню (Головино), ставя большой фамильный образ Спаса на переднем сидении; воспитывали тщательно главным образом, на французских классиках (Расине, Корнеле). Учили музыке, закону Божьему (известный в Москве священник-профессор). Держали уединенно и замкнуто.
Если моя мать родилась в 1835 году, сестра ее Елена — в 1837 году, то воспитание их, следовательно, протекало в Москве в 40-х годах, в эпоху николаевской реакции и одновременно расцвете Московского университета, во времена Грановского, Шевырева, западников и славянофилов.
Дедушка Обольянинов был членом всегдашним Английского клуба, и я склонен думать, что он был скорее либерально-прогрессивного оттенка. Мать моя часто вспоминала своего высокообразованного французского учителя. Я полагаю, что не этот ли
