Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
…Дедушка был в умиленном настроении в день этой поездки; он глубоко чувствует и проникновенно, высоко расценивает поклонение простого народа Императрице. Он противопоставляет простой народ образованному обществу с сочувствием к простому народу. Он счастлив интимной близостью к Императрице во время их общего Богомоленья. Он называет дни этой поездки счастливейшими в своей жизни. Он счастлив царскими милостями, он счастлив своей новой красавицей и богатой невесткой Анночкой, то есть моей матерью.
В Риме он с ней деятельно переписывается. В России в это время родится его первая внучка, моя старшая сестра Лиза. Дедушка в радости. Он заказывает в Риме образ в рост новорожденной внучки во имя Захарии и Елисаветы. Образ этот, украшенный серебряною красивою оправою из листьев на деньги, собранные в 1898 году после смерти Лизы служащими Никольскими, поставлен в церковь села Никольского Горушки. Служащие доверили мне сделать заказ. Они предложили надпись «Памяти гр. Елисаветы Адамовны Олсуфьевой от благодарных Никольских служащих». Мне почему-то тогда показалось слово «благодарные» немного унизительными (!), и я опустил это точное и вполне заслуженное моею сестрицею, ангелом доброты, выражение отношения к ней всех наших служащих и крестьян, детям, которым она, можно сказать, посвятила все труды своих последних лет жизни.
Дедушка прислал Лизе-сестре из Рима другой, маленький в итальянском вкусе, образок Благовещения, который, как я уже поминал, я положил через 40 лет в гроб Лизы, перед тем как его навеки закрыть.
Письма дедушки к моей матери дышат тихим, умильным счастьем. Он любит и гордится своею невесткою, он радуется своей внучке. Он пишет, что семья его очень довольна Римом, а ему и старушке няне Аграфене уже хочется в родную, дорогую Россию. Дедушка умер скоропостижно, возвращаясь с прогулки, от разрыва сердца. Он почувствовал себя дурно и его внесли в квартиру одного англичанина, где он и скончался[51].
Я думаю, по его настроению, что он жил в последние месяцы в таинственном предощущении близости своей кончины. Не могу не вспомнить много раз мною слышанного таинственного рассказа о каком-то крестике, простом, кипарисовом, который купил дедушка перед смертью. К сожалению, теперь не у кого спросить о подробностях, которые я позабыл. Но в главных чертах происшествие заключалось в следующем. Дедушка увидел во сне своего давно умершего воспитателя, глубоко им чтимого француза аббата Лимузена (?), весьма образованного человека, оставившего, видимо, глубокий след на душевном и умственном складе дедушки. Во сне Лимузен ему сказал, чтобы дедушка пошел куда-то и купил там деревянный кипарисовый крестик. Дедушка направился по указанию и увидал там такой именно крестик и купил его. Дедушка принял этот сон как предзнаменование своей близкой кончины.
Дедушка, как и отец мой, был глубокий семьянин. Он обожал своих добрых, милых, шумливых красоток-дочерей; он очень любил своего «розовенького» скромного Адама, моего отца. Он менее любил (и тот его менее любил) старшего своего сына Лелю, который был любимцем бабушки. Дедушку обожали его дочери, сестры, племянницы, невестка (моя мать), сестра ее тетя Леля Всеволожская и вообще родственники и домочадцы, для которых он всю жизнь был в хлопотах и которым оказывал всякие протекции. Однажды мой двоюродный дядя князь Константин Горчаков подвел своих дочерей у нас в доме к портрету дедушки и при мне сказал им: «Вот это был человек!».
Дедушка был глубокий русский, православный. Об этом свидетельствует его переписка с митрополитом Филаретом. Дедушка давно пользовался славою среди московского духовенства.
В 1877 году, когда семья наша из Парижа перебралась на жительство в Москву, и мы с братом Мишей, мальчики 17 и 15 лет, начали готовиться к поступлению в 6-й класс Поливановской гимназии, в числе других прекрасных учителей к нам был матерью приглашен законоучителем известный протоиерей (на Басманной) Петр Алексеевич Смирнов, в последствии настоятель Исаакиевского собора. Придя к нам на первый урок, он спросил нас, своих учеников, как мы родственники знаменитому Олсуфьеву? Нас этот эпитет удивил, и мы спросили, о ком он говорит. Отец Смирнов пояснил, что он имел в виду дедушку, к которому с таким почтением относился митрополит Филарет и всё московское духовенство, как истовому столпу православия.
После кончины дедушки семья его продолжала жить в Риме, а тело его отвезли в Россию и похоронили в Москве в Даниловом монастыре, приезжавшим для этого в Рим старший сын его дядя Алексей. Дедушку отпевал сам митрополит Филарет.
Чтобы быть семейным летописцем беспристрастным, чтобы не опускать и «грехов и темные деяния», хотя бы и извинительных по молодости и легкомыслию совершавшего их, упомяну о мною раз слышанном рассказе моей матери, что дядя Алексей между свинцовым гробом дедушки и деревянным ящиком, его окружавшим, умудрился провести, минуя таможни, запас бутылок какого-то дорогого вина. Передаю, что слышал.
Дядя Алексей потом стал искренно религиозным и церковным, хотя по-своему и свободомыслящим. Но в молодости он был гуляка, циник и неверующий. Дядя Алексей, с которым я был очень дружен, мне сам говорил, что его обратила к вере какая-то книжка одного католического аббата.
Семья Олсуфьевых осталась в Риме и скоро к ним приехали и мои родители с младенцем Лизой, общей любимицей, и нашей верной няней Федуловной. Жизнерадостность молодежи взяла свое, и жизнь семьи Олсуфьевых за границей потекла весело.
Письма тети Ольги к бабушке начинаются с того дня, когда она, невеста Александра Алексеевича Васильчикова, переехала с моею матерью и отцом в Париж, чтоб заказывать приданое, а остальная семья из Рима перебралась в Интерлакен. По рассказу Маши Васильчиковой отец ее в первый раз увидал ее мать у гроба дедушки и через несколько дней сделал ей предложение.
И.С. Тургенев посещал тогда семью Олсуфьевых в Риме; у нас в альбоме была маленькая фотография Тургенева того времени, и отец мне говорил, что они его знали. Но для молодой матери он опять, как и Толстой, и Тютчев, прошел тогда незамеченным. Мне кажется, что Ирина и генералы в «Дыме» могли быть отражением в творчестве Тургенева его знакомства с семьей Олсуфьевых. Хотя «генералы» очень карикатурны, но Ирина типична для многих «передовых» женщин того времени, в том числе и для моей матери, хотя в литературе прообразом Ирины многими считается Альбединская, рожд. Долгорукая, но, по словам детей Альбединской, Тургенев ее не встречал.
Письма тети из Парижа полны мелочными описаниями приданого и хлопот, связанных с покупками и заказами. Моя мать, которой было тогда 23 года, по-видимому, отдавалась с увлечением всем этим хлопотам. После свадьбы Васильчиковых, которая произошла в Париже 28-го июля 1858
