Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Мать мы любили и не боялись ее, отца тоже любили, но при нем проказничать боялись, хотя он ни разу никого из нас, детей, не наказывал, тогда как мать часто шумела на нас за озорные проделки. Была она истинно верующей и когда приходилось наказывать нас в дошкольном и первых классах школьных лет, то мы прятались на большой русской печи, а она с полотенцем в руках или завязкой от квашни хлопала по печи, но так, чтоб никого из нас не хлопнуть, и приговаривала: «Господи Исусе — хлоп, Матушка владычица — хлоп, Пресвятая богородица — хлоп». Мы же прижимались друг к другу в углу печи или за трубой и знали, что не достанет до нас. Затем мирно звала нас за стол завтракать или обедать и разъясняла нам правила жизни.
Если отец не имел религиозного рвения, то у матери вера в бога, в чудеса и всех святых была чрезвычайной. Ежедневно перед сном, а то и по ночам усердно, истово и подолгу стояла на коленях перед образами в переднем углу дома. И, бывало, проснешься ночью и слышишь, как мать шепотом читает молитвы и бьет земные поклоны в тишине ночного мрака. Когда она умирала, то умерла с искренней верой в загробную жизнь, и это облегчило ей нелегкий путь и конец жизни. Она искренне верила в рай и ад и по-своему была счастлива в этой своей вере.
Как-то мать поехала в Смуров на базар что-то продать и купить для нас. Деньги шесть рублей положила в карман шубы. Там подсмотрели жулики и деньги из кармана вытащили. Когда хотела что-то купить, то денег в кармане не оказалось. Она поняла, что их украли. И что же? Пошла в церковь, на оставшиеся медяки купила свечку, помолилась святым угодникам и успокоенная поехала домой, хотя в доме хорошего достатка не было.
Потом, когда мы повзрослели, говорила нам: «Никогда не печальтесь, не убивайтесь и не сокрушайтесь, если что у вас пропадет, потеряете, украдут и тому подобное, будете живы, наживете!» Вот эта-то оптимистическая и в то же время мистическая вера ее помогала ей переживать невзгоды жизни, нужду и лишения, которых так много в каждой крестьянской семье.
Когда мать отдыхала — никто не видел. Позже всех ложилась спать, раньше всех вставала. Большая семья в одиннадцать человек вначале, потом в девять и еще позже в семь человек — тяжелым бременем лежала на материнских и отцовских плечах.
Печь истоплена, хлебы испечены, завтрак готов, а мы только встаем, чтоб позавтракать и идти в школу одним, другим играть на улицу с товарищами, а отец и старший брат на работу по хозяйству. А у матери впереди на весь день бесконечная работа по дому и хозяйству во все времена года. Три раза в день приготовить завтрак, обед, ужин и почти каждый день затевать и печь хлеб на семью одиннадцать или семь человек. Доить коров, телят, шить, чинить, стирать белье, прясть, ткать и шить рубахи, штаны, полога, мешки; прясть и вязать чулки, носки, варежки, и много всяких других дел и забот лежало на ее руках, как и всех в других крестьянских хозяйствах, живущих и существующих без заработной платы на своем собственном труде.
Мать очень любила природу и находила время брать меня и других братьев вместе с собою в бор и вообще в лес за сбором ягод, грибов, хмеля, лечебных трав и желудей. Это мать привила нам любовь к природе, а когда нас не было почему-либо под рукой в доме, чтоб идти в лес, то заходила за соседкой Прасковьей Яковлевной Дворниковой, тоже лесной любительницей. Мать ходила быстро, а Прасковья Яковлевна едва поспевала за ней и, чтоб не отстать окончательно, то на расстоянии голоса кричала: «Дарья Георгиевна, а что я вам скажу». Мать замедляла шаг и останавливалась, и дальше шли вместе, рядом.
Шли годы, мужали дети, крепла семья, и так до четырнадцатого года, до начала Первой мировой войны, первой мировой бойни по истреблению рода человеческого. Пять братьев — пять сыновей матери и отца забрали, и все мы оказались на фронтах. Горю матери не было предела — за всех пятерых сынов болело ее сердце тысячу дней и ночей, и каждая мать и каждый отец мучительно тяжело переживали участь детей, отправленных насильно на убой других солдат других стран, матери и отцы которых так же, в равной степени мучаются и страдают за своих детей, так же насильно взятых и отправленных на фронт. Эти преступления — истребление человечества — совершаются людьми, стоящими во власти, и их аппаратами насилия и угнетения меньшинством большинства общества, и покамест будет народ терпеть всякую власть, до тех пор не прекратится этот кошмар современного людоедства.
***Наш отец научился на военной службе читать по складам и малограмотно писать, тогда как мать была совершенно неграмотной, но оба они имели пристрастие учить всех нас, за исключением старшего брата Павла, то ли по малоземелью, то ли по сознанию лучшей не крестьянской жизни. Мне кажется, что это желание нас учить объясняется тем, что служба отца семь лет в Кронштадтском флоте и работа некоторое время матери у господ создали у них крепкое впечатление, что лучшая жизнь у тех людей, кто не связан землей-крестьянством, хотя сами они любили крестьянское дело.
Отец был менее верующий, чем мать: по праздничным дням он не работал только до обеда, в церковь ходил не часто, но дома перед завтраком, обедом, ужином, да перед началом весеннего сева — прежде чем выехать в поле, молился без увлечения и пристрастия, и как это ни странно, — отец оказался первым моим пособником неверия еще в детские школьные годы.
Семилетняя служба отца в Балтийском флоте дала ему и общее развитие: кроме учения грамоте им, матросам офицеры объясняли явления природы: грома, дождя, радуги, происхождения Земли и тому подобное, чтоб они не пугались грозных и добрых явлений природы.
Я учился в четвертом классе. Любил ходить в церковь и находил
