Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
В дошкольные и школьные годы вторая бабушка Алена — мать отца любила всех братьев, но мне кажется, любила больше нас, трех последних малолеток, и любила рассказывать нам сказки и былины из старины и своей жизни. Была она неграмотная, но рассказывала увлекательно в течение нескольких лет в долгие осенние и зимние вечера. Ровным и спокойным голосом вела свои повествования. Мы, меньшие братья, многие годы по малолетству оставались дома, а старшие братья и сестра уезжали в поле на разные работы в зависимости от времени года.
Бабушка никогда нас не наказывала за наши детские шалости и озорство, а всегда спокойным голосом делала нравоучения без шума и мирила нас, и за это мы относились к ней с уважением. Умерла она в том же году, что и бабушка Акулина, летом шестнадцатого года, когда все мы, пять братьев, находились на фронтах Первой мировой войны. Но светлые воспоминания о ней до сих пор хранятся в душе моей, когда я уже и сам начал приближаться к заветной черте жизни.
Было ей в то время за семьдесят лет, путь жизни ее был тяжел: полжизни крепостная, затем борьба за хлебы с пятью детьми. Только природные силы и душевные свойства помогли пережить невзгоды жизни и вырастить детей. Как живую ее вижу: роста среднего, хорошего сложения, стройная, лицо чисто русское, походка величавая. Вот полвека прошло, а вспоминаю о ней с чувством умиления и грусти. Похоронили ее на кладбище, поставили крест над могильным холмом, а время сгладило последний видимый знак: крест и холм могильный не существуют. Потом вместе с нами, внуками и память о ней исчезнет. Да, время равняет скорбь и радости и перед ним добро и зло ничто!
Обе бабушки много нам рассказывали о крепостных временах, о нелегком своем житье-бытье, где прошли лучшие годы их молодости и зрелости, но ясных отдельных эпизодов в моей памяти не сохранилось. Мне тогда было семь — двенадцать лет, а [в] такие годы, да и [в] более поздние мало интересует прошлая жизнь других, когда молодость рвется только вперед, от настоящего к будущему и на весь мир смотрит с восхищением, радостью и жизнеутверждающим торжеством.
Но общий фон в их рассказах был тот же, что описан современниками той эпохи Руси: рабский труд на правителей, бар и бюрократов. Но и в этом царстве рабства и бесправия блистали светлые лучи: обе бабушки рассказывали о смелых духом отдельных крепостных, восставших против произвола бар, угнетателей и грабителей их труда и свободы по закону, созданному по извечному существованию всякой власти: «для начальства и беззаконие закон». Эти отдельные нападения на бар смельчаков крепостных крестьян и дворовых вселяли бодрость и уверенность, что когда-то совершится всеобщая расправа с угнетателями общества и начнется новая светлая жизнь для каждого без бар, господ, бюрократов и чиновников, и каждый станет хозяином своего труда и хлебов и всего производимого обществом.
Отца матери я знал по рассказам матери и бабушки Акулины. Когда я родился — дедушки уж давно не было в живых[33]. По их рассказам он был предприимчив: кроме сельского хозяйства занимался мелкой торговлей дегтем, пенькой, шерстью. Увлекался рыболовством в реке Зигзаге и преимущественно по ночам. Нрава был веселого, жизнерадостного и любил пошутить безобидно. Однажды дьячок и просвирня производили с мирян очередной сбор шерсти, то дедушка вместе с шерстью положил в их мешки в один камфорку, в другой заглушку от самовара, а когда они ушли из его дома обходить другие дома — он нагнал их на дороге, объявил им, что они утащили то-то и то-то и действительно, к их удивлению, камфорку и заглушку извлек у них из мешков. Дьячок (Михаил Андреевич Каменский[34]) повторил несколько раз: «Ну и шутник ты, Егор Федорович, шутник!»
Моя мать часто говорила, что я весь в отца ее, дедушку Егора: и ростом такой, и чернявый[35], с румяным лицом и характером живым и мечтательным. Так ли это, не знаю. Помню, что несколько раз мать ходила со мной на бывшую усадьбу дедушки. Дом с садиком давно были проданы, а вот родное «пепелище» влекло мать посмотреть его, видимо, тоска по отчему дому и воспоминания о прожитых годах там до замужества продолжали жить в ее душе, что я видел по ее тоскливому лицу и глазам. Видимо, в этих посещениях она находила отрадные воспоминания.
Года за два до рекрутского призыва в армию отец женился на моей матери[36]. Хозяйство отца было сиротское, бедное по сравнению с хозяйством отца матери. Но отец понравился будущему тестю тем, что, будучи еще холостым, при встрече снимал шапку — кланялся как старшему по возрасту, что теперь не делается, чем и снискал к себе его расположение. Поскольку отец имел по натуре не очень словоохотливый характер, а мать была энергического характера, то не раз рассказывала, что только почтительное отношение к ее отцу послужило причиной ее замужества, да мать, видимо, любила отца, так как всегда относилась к нему с уважением и чаще называла его по имени и отчеству и редко Николей.
С женитьбой на матери бедность в семье отца уменьшилась; жить стало легче. Через два года отца призвали на действительную военную службу в Балтийский флот, где он прослужил матросом-кочегаром семь лет и ни разу не был в отпуску. Когда призвали отца в армию — мать была беременна братом Павлом, и он родился без него[37] и до прихода отца со службы воспитывался у дедушки — отца матери, а мать в это время находилась в услужении у господ губернского города. По возвращении отца со службы — все собрались в один дом под одну соломенную крышу.
Мать имела характер открытый, свободно выражала свои переживания, радости и горе, голодного накормит, холодного обогреет, будь то нищий, прохожий или сельский сирота, для всех обездоленных у нее находились приветливые, ласковые слова
