Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Помню, отец во дворе под навесом пробивал косу. Я сел около него и стал расспрашивать, как он служил на военном корабле[38], о самом корабле, и среди всяких рассказов отец рассказал от кого-то услышанное там на службе. Так, он сказал: «Если бог творил мир семь дней, то кто же светил в первые дни творения до сотворения небесных светил — солнца, луны и звезд — так [как] небесные светила были сотворены на четвертый день?! Почему бог не может уничтожить зло на Земле, если он всемогущий и всеведущий и прочее и тому подобное, почему одни люди живут бедно, а другие богато?!»
Такие разговоры с отцом еще более укрепляли мои сомнения в творении мира богом. Меня начала преследовать неотступная и навязчивая мысль: кто же бога сотворил, откуда он взялся?! Так я оказался «Фомой». Эта мысль — «начала начал» стояла, да и теперь стоит передо мною на склоне лет неразрешенной. Мне ясно, что наука с абсолютной ясностью доказала, что никакой бог мира не творил и что мир существует извечно, но и в это тоже надо верить, эта та же самая вера, как и вера в бога! А я знать хочу! Ведь только Фомы Неверующие гордо несут знамя знания, свободы и творчества. И перед этой тайной начала я снова стою во мраке, как и в далекие детские годы: ибо не верить, а знать я хочу!
Имея в те школьные годы сомнения — я решился спросить в школе законоучителя священника Соколова. Начался урок закона божия. Я набрался храбрости, поднял руку и негромко сказал, вставая: «Можно вас спросить — кто светил в первые дни творения, когда небесные светила были сотворены на четвертый день? Почему бог допустил существование зла — дьявола, если бог всемогущ и всеведущ?» И что-то еще спросил.
В классе наступила звенящая тишина, все ученики замерли, затаив дыхание. Даже учащиеся сочли кощунством мои детские вопросы, а я этими вопросами искренне мучился. Законоучитель, услышав мои слова, как-то сразу остолбенел, застыл в неподвижности с мертвенной бледностью в лице. Так продолжалось несколько секунд, и вдруг как гром раздался его басистый глас: «Вон из класса! Это ты у Захара Леднева научился!» При гробовом молчании класса я вышел в коридор и просидел весь урок в школьной раздевальне.
Так законоучитель сделал мне «разъяснения» о творении мира и запретил посещать уроки закона божия. А надо сказать, [что] по закону божию, Ветхому и Новому Завету я был у него отличным учеником. Почему он сослался на Захара Леднева, нашего соседа, закоренелого старовера-кержака — полагаю теперь потому, что законоучитель сам слепо и тупо верил в бога, ибо Захар-то Леднев сам был религиозный фанатик. Как-то я сказал ему по-соседски, что Земля вертится вокруг Солнца — на что он ответил: «Если б Земля вертелась, то мой дом повернулся бы окошками к реке Зигзаге». И мне двенадцатилетнему удивительно и непонятно было, как это пятидесятилетний не может понять то, что понимает двенадцатилетний.
Я часто ходил к ним в дом, к их сыну по нашей с ним дружбе. Илюша был моим сверстником и товарищем по играм. Несмотря на разность веры его родители приветливо встречали и угощали, но только из другой посуды, «мирской», а из своей посуды ели только сами и их единоверцы, а это, однако, не мешало им жить в дружбе со всеми соседями. Так, часто одалживали печеный хлеб и в этом не видели никакого греха. Если его отец Захар Максимович приходил на свадьбу к нам и другим жителям села в гости, то в кармане приносил свою рюмку, в которую наливали ему вино, а под конец, опьянев, — пил вино из «мирской» рюмки. Дети его Гриша и Фрося, повзрослев, за общение «с мирскими» были отлучены родителями из своей среды «в мирские».
Поскольку родители Илюши считали прививку оспы «чертовой печатью», ему не была сделана прививка оспы, и когда в нашем селе началось заболевание детей оспой, заболел и Илюша. Во время его болезни я часто приходил навещать и подолгу стоял у его кроватки, смотрел в его изуродованное лицо, покрытое гнойными корками багрово-синего цвета, отекшие веки закрывали глаза.
Молчаливо и жалостно смотрел я на друга и товарища, но помочь ничем не мог. Через семь дней Илюша умер. Проводил его на кладбище, положил на гроб ему зеленой травки, а взрослые спустили в могилу и засыпали моего товарища Илюшу, а над могилой его поставили восьмиконечный черный крест. Так погиб Илюша по темноте своих родителей, добрых и любящих его. Так я лишился первого товарища детских лет.
Мои же родители по сравнению с Илюшиными являлись по-своему «просвещенными». Отец в противоположность матери никогда не заставлял нас молиться и соблюдал только обрядность веры без пристрастия к ней. Хочу сказать об одном случае — эпизоде, запомнившемся мне на всю жизнь. Каждый год по окончании масленицы, в Прощеный день перед началом Великого поста в марте, существовал прекрасный обычай: приходить к соседям и взаимно земно кланяться друг другу и просить прощения. В такой день я и отец сидели дома, что-то делали. Пришла Илюшина мать и бух земным поклоном отцу в ноги: «Простите, Николай Павлович», и, как только она встала, отец бух ей земным поклоном в ноги: «Простите, Устинья Ефимовна».
Отец имел замкнутый характер, сдержанный в отношениях с окружающими, скрытно переживал в самом себе горе и радости в семье и быту. В жизни его много было горя и мало радости, как и во всех семьях трудового народа под властью той или другой власти, ничего не производящей, а только потребляющей и мешающей жизни всех во все времена, годы и дни.
Как я уже упоминал, братьям отца Виктору и Алексею пришлось переселиться по малоземелью в Кривое Озеро. Их помню по редким приездам в дом отца. Дядя Алексей черноволосый, с бородой и усами, среднего роста, кряжистый, в
