Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Подлинно «классическим» «Барсукам», «Вору», «Соти», «Скутаревскому» и послегорьковской «Дороге на Океан», а потому и «Рускому лесу» и «Пирамиде» Леонова Иванов мог противопоставить по большому счету только «Партизанские повести», «Тайное тайных» и «Похождения факира». «Послегорьковский» роман «Пархоменко», повесть «Вулкан» остались на обочине читательского внимания. И только «Фантастические рассказы» и исторические, с использованием вымысла и мифологических мотивов, повести более или менее известны. Вышедший в 2010 году том «Неизвестный Всеволод Иванов» – сборник неизданных произведений Иванова, подготовленный группой научных сотрудников ИМЛИ РАН, – показал и доказал своим объемом и толщиной, насколько Иванов расходился с «московской» линией в литературе, если не рисковал показывать массовому читателю свои потаенные произведения. Понимал, что не всякий поймет их и примет. И обнаруживая, что так и остался навсегда писателем «экспериментальным» после попытки разрыва с сибирской основой своего творчества. Немудрено, что большинство таких («неизвестных») произведений он не дописывал, сразу принимаясь за другие, потом возвращаясь к брошенным, переделывал их, опять бросал. И видел, что у главного его соперника Леонова получалось законченнее, действительно проще, при распыленных по всему произведению знаках сложности. И получалось, вольно или невольно, Иванов уступал дорогу ему, а также Катаеву, Зощенко, Каверину, Федину, А. Толстому, Вяч. Шишкову, Фадееву…
Случайно ли мы в нашем повествовании постоянно отвлекаемся на других писателей? Нет. А все потому, что сам Иванов делал это так же постоянно. То ли из склонности к ироническому обыгрыванию героев и сюжетов этих и других писателей, вплоть до шаржирования. То ли потому, что это было коренным свойством его писательской манеры, сформировавшейся в близком контакте с жуликоватым Антоном Сорокиным, буквально покупавшим произведения неофитов и выдававшим их за свои. Но вот пришло время (эпоха, может быть, спасительная для Иванова), когда писательство становилось разновидностью производственной деятельности, а произведение все более склонялось к очерку, газете. И можно было «усредниться», описывая заводы, фабрики, стройки и героев-ударников, не заимствуя у других. Такой опыт Иванов и проделал в книге о Беломорканале, только вряд ли это усреднение удовлетворило его. И если в прозе плодотворность сосуществования стиля и языка с «неназойливой человечностью» (Г. Адамович) в показе душевных глубин своих героев выродилась в так сказать, «производственный анекдотизм» «Повестей бригадира М. П. Синицына», то драматургия оставалась жанром более подходящим.
А главное, что об этом во всеуслышание заявил сам Сталин. На той памятной встрече 26 октября 1932 г. он так и говорил писателям: «Пьеса доходчивей (…), пьеса сейчас – тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко посмотрит. Через пьесы легко сделать наши идеи народными, пустить их в народ». Произнесенная там же фраза вождя об «инженерах человеческих душ» просто-таки обязывала каждого драматурга становиться в авангард соцреализма. Вождь ставил задачу, вождь доверял, обращаясь не с трибуны, а из-за банкетного стола, как в этой условной «пьесе», разыгранной Сталиным на квартире Горького 26 октября. И как можно было вождя не послушаться, не воодушевиться, тут же не взяться за работу? И Иванов взялся. Получилась пьеса «Поле и дорога», где роль «инженера человеческих душ» автор отвел слишком уж мягкотелому Даудову, социальному экспериментатору-чудаку, от типа которого не хотел отказываться. Но за другими драматургами прав на вольности, отклонения от соцреалистических канонов не признавал. Как в истории с пьесой Н. Эрдмана «Самоубийца»: в отзыве на пьесу для редакции журнала «Год XVII-й» Иванов назвал ее всего лишь «хлестким фельетоном» и «пьесой среднего качества». И чтобы развеять слухи, особенно для тех «людей искусства», кто ее не читал, предлагал пьесу напечатать, лишь бы не подумали, что «непоявление ее на сцене или в печати есть факт затирания гения».
Не видна ли здесь та же ревность к любимцу столичных театралов Эрдману, какую Иванов испытывал к Леонову, но уже в прозе? И если это зависть, то, по крайней мере, белая. Ибо публикацию «Самоубийцы» он допускал, хоть и с двусмысленной формулировкой: во-первых, «разоблачить мифическую гениальность» произведения – пусть все увидят, чего она стоит, а во-вторых, все-таки не мог отрицать качество ее сатиры, смелость, даже дерзость Эрдмана, вставшего на тонкую грань антисоветчины. Уподобиться приснопамятным рапповцам Иванов явно не хотел и потому предлагал пьесу печатать, «вычистив» некоторые «выпады» в ее тексте. Хотя главная крамола заключалась в речах «самоубийцы» Подсекальникова, которого почти все герои пьесы буквально умоляют застрелиться во имя идеи, взяв на себя чужие житейские грешки (да и само существование Подсекальникова было сплошной крамолой и ересью). А он не хочет умирать, олицетворяя собой обычного человека, не героя, не ударника социалистических строек с правом на жизнь, хотя бы на «шепот». Сталин в ответ на письмо от К. Станиславского с просьбой разрешить постановку «Самоубийцы» весьма нелестно ее характеризует: «Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна». Удивительно, насколько эта оценка Сталина и его «товарищей» близка рецензии Иванова! Подумаешь, что Иванов знал об этом письме, хотя бы в пересказе: оно написано 9 ноября 1931 г., ивановское – примерно год спустя. Тем не менее над своей пьесой «Синий в полоску» он работал вплоть до 1933 г. (см. сборник «Неизвестный Всеволод Иванов»). Хотя, будь она обнародована, все увидели бы явное сходство с «Самоубийцей», и не в пользу Иванова. Неужто и здесь только сходство приемов «обманной» смерти, и весь вопрос в первенстве? Как история с печатанием леоновской «Соти» и ее связи с романом «Кремль», который Иванов спешил показать до завершения публикации «Соти», чтобы не возникло лишних вопросов.
Образцом же для «правильных» драматургов был не Эрдман, вскоре арестованный и сосланный в Сибирь, а Артем Афиногенов, у которого в пьесах все предельно серьезно.
