Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Трудно отделаться от ощущения, что Эренбург писал свой «День второй» именно ради этой «достоевской» истории о тупиковости индивидуального сознания и бытия. Есть в его «Дне втором» что-то и от очерка, и от хроники, как у Катаева, и от классического романа, на сравнение с которым ориентировала та же «Гидроцентраль» – образец цельности, гармоничности. И среди всех этих признаков других жанров и писательских манер есть и отзвук Андрея Белого, у которого в начале 1920-х гг. Эренбург учился и музыке фразы, и показу катастрофичности жизни слишком сложно, многомерно живущего героя. Примеры успешных «производственных» романов, особенно романа «Время, вперед!», убеждали, что Эренбург, оказывается, прав в своем отрицании «бригадности» в литературе. Не лукавил ли Иванов, когда говорил о «наслаждении», доставленном ему работой над книгой о Беломорканале? И разве не вызывало ревность или даже зависть очередное достижение его младшего коллеги по «попутничеству» Леонова, взращенное на почве традиционной литературы – роман «Скутаревский»? Уже «Соть» показала, что «производственные» романы о стройках первой пятилетки хорошо получаются, если писать о них не в лоб, а сквозь призму сложно живущего героя. Скутаревский из одноименного романа – ученый, инженер, практик, имеющий дело с тонкой материей электричества. И уже это кладет отпечаток на его нервную, подвижную натуру «стремглавого человека». Каждый из персонажей по-своему электризует Скутаревского, раскрывая в нем новые грани его души, а его зам., молодой Черимов, и вовсе являет собой идеального Скутаревского, – сознательно сузившего себя во имя великих целей. Леонову здесь каким-то чудом удается совместить показ человеческого и научного. Тем не менее эмигрант Г. Адамович укорял писателя: «какое дарование и какая ужасная путаница в душе, какая раздвоенность между истинным, тревожно-пристальным вниманием к миру и готовностью изображать его по чужим, схематическим указаниям!». И конечно, бросается в глаза словесная виртуозность Леонова, которую часто портит витиеватость, но в лучших своих образцах он явно не уступит заграничному В. Набокову, своему ровеснику.
Тот же Адамович оценил книгу Иванова «Тайное тайных», как мы помним, довольно высоко, подчеркивая «тонкую человечность этой книги». Притом что это очень «мужицкая» книга, «черноземная, (…) с восточным, азиатским привкусом». Такая оценка тем более дорогого стоит, что до этого Иванов критику казался рядовым «этнографическим бытописателем», «“фольклористом” – довольно способным, но вялыми не особенно умным (…). Опишет монгольские унылые степи, поход какой-нибудь или бунт, вообще “массовые сцены” (…) по общемосковскому образцу, но эффектно», а о людях – «конец, тупик и беспомощность». Видимо, теперь, в 1930-е гг., Иванов вновь пришел к тупику и беспомощности, если Адамовича не заинтересовало ни одно из его произведений этих лет. В отличие от Леонова, чей каждый новый роман критик встречал с восторгом, к которому примешивались сдержанность и придирчивость. Да и склонность к коллективно-бригадному творчеству, приведшая Иванова к активному участию в «беломорканальской» книге, в глазах неангажированных писателей и критиков его явно не красила. А вот Леонов участия в той одиозной книге избежал. На канал он вместе с другими ездил, но писать отказался, несмотря на сильное давление одного из главных ее организаторов и редакторов Авербаха. К 1933 г. Леонов имел уже немалый авторитет. Его ценили и поддерживали Горький и Сталин. На одной из встреч этих вождей с писателями, по воспоминаниям Леонова, Горький сказал: «Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от имени русской литературы…» Сталин, говорил Леонов, «секунд сорок неподвижно глядел мне в глаза. И я глядел ему в глаза. Нельзя было опустить глаза – это бы меня погубило, он подумал бы, что в маске. Наконец, Сталин медленно сказал: “Я понимаю…”». Скорее всего, именно высокое покровительство спасло Леонова от опалы, особенно когда все дружно ругали «Скутаревского». Не дошло до крайностей и далее, вплоть до пьесы «Метель» в 1940 г., которая поставила писателя на грань жизни и смерти.
Иванов в этом отставал от Леонова: вожди были явно благосклоннее не к нему, а к его коллеге. А ведь еще в конце 1920-х – начале 1930-х гг. он был для Леонова если не учителем, то писателем, стоящим на ступеньку-две выше. Но «туркменский» год начал их разделять и разлучать. Леонов был традиционнее, «литературнее», Иванов – экспериментальнее; Леонов не боялся усложнять язык, стиль, быть витиеватее, Иванов, внимая Шкловскому, стремился к простоте, даже упрощению; Леонов писал романы сложные, но все-таки поддающиеся расшифровке, Иванов в «Кремле» и в «У» достиг пика сложности, используя в том числе и опыт «романа в романе» Леонова, повредив удобочитаемости; талант Леонова только рос (уже в «Соти» «его талантливость обнаруживается с исключительной силой», по Адамовичу), талант Иванова становился все менее заметен. Иванов все более чувствовал потребность в «коллективном» творчестве, подпитке рядом стоящих писателей – история с книгой о Беломорканале говорила об этом достаточно красноречиво. Тогда как пример Леонова доказывал истинность «одиночного» творчества, а Иванову, очевидно, писать одному становилось все труднее.
Пошли толки (дошедшие до самого Сталина), что Иванов «исписался». Но тут случилось событие, ситуацию перевернувшее. Однажды Леонов неосторожно сказал Иванову, что «пока жив Горький – мы все маленькие вокруг него». Иванов, в свойственной ему иронической манере, рассказал об этом жене Тамаре так, что это выглядело, будто «Леонов хочет смерти Горького, чтобы самому выглядеть масштабнее». Тамара Иванова, то ли не поняв юмора, то ли намеренно пересказала эти слова Горькому. После этого в отношении Горького к Леонову наметился разрыв. Конечно, нельзя
