Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Пика своей активности в служении «делу большевизма», литературной борьбы «за учение Ленина – Сталина» Иванов достиг в следующем году в запоминающейся речи на первом всесоюзном съезде советских писателей (проходил 17 августа – 1 сентября 1934 г.). В ней он так ратовал за партийность писателей, что употребил это слово в не очень большом докладе 8 раз! Хорошо хоть не имя Сталина, чей культ разросся на XVII съезде ВКП(б) (26 января – 10 февраля 1934 г.). Ясно, что партийность включала в себя и сталинизм, Сталина, служила своеобразным эвфемизмом осторожному Иванову. И вообще, показал себя писателем советским не меньше, чем Авербах, Киршон, Панферов, не будучи рапповцем. Например, выступил горячим сторонником коллективного творчества, приведя пример с Беломорканалом: «Работа в одной из литературных бригад над созданием истории Беломорского канала будет и останется для меня одними из лучших дней моей творческой жизни». И далее, предвкушая очередное запланированное мероприятие подобного толка: «Я верю, что точно такое же наслаждение доставит мне создание книги о людях второй пятилетки, где, как известно, тоже будет работать солидная литературная бригада из семидесяти советских писателей».
Так податливость Иванова на произведения других писателей подготавливала его готовность к творчеству совместному, теперь уже и коллективному, массовому, до 70 человек сразу. При этом Иванову удавалось сохранять свой писательский почерк, узнаваемый стиль ярких образов и «внезапных» сравнений, ироничный, часто пародийный (вплоть до самопародии), разговорный, но и с достаточно глубоким проникновением в психологию своих героев. О том, что от такого сложно устроенного стиля Иванову трудно было отказываться, свидетельствует та часть его речи, где он говорит, что «наши писатели часто не умеют делать характеры», давать «отличительный признак индивида, по которому вы узнаете его единственную и постоянную манеру чувствовать, мыслить, желать». Нужна литературная учеба, коллективным путем «помочь друг другу лучше оформить придуманную тему». Да, чересчур уж увлекся тут Иванов партийностью / сталинизмом / коллективностью / бригадностью творчества. Но стиля-то и языка своего при этом не потерял! Как тот же Белый: отказавшись от символизма и антропософии теоретически, мировоззренчески, своему ритмическому стилю он не изменил.
«Поле и дорога». Леонов в лидерах. Эрдман, Афиногенов, Киршон
Следы подобного же явления, когда «стиль съедает антропософию» (Шкловский), как у Белого, можно найти и у Иванова в его пьесе «Поле и дорога». Стиль Иванова тут «съел» сибирскую, самородную основу его таланта, «мужицкую» по сути, с которой он принял революцию как тоже «мужицкую», а также и другую его грань – «экзотическую», с пристрастием ко всему «восточному», туркестанскому, составляющую часть его родины, биографии, личности. Доказывает это сравнение двух его пьес – «Блокады» (1928) и «Поля и дороги» (1933). В центре первой – семья Аладьиных, глава которой типографский рабочий Осип Миронович является авторитетом и для своих детей и внуков, и для масс других рабочих. У героя новой пьесы Игнатия Денисовича Даудова, наоборот, есть только видимость семьи: своих «жену», «дочь», «сына» и прочих «нареченных родственников» он «насобирал» где-то в поле, предполагая перевоспитать их только добротой и гуманностью. И вот характеры воспитанников: Даудов, безропотно отдающий своим питомцам-нахлебникам свою одежду, деньги, вплоть до квартиры, веря, что они разделят с ним любые беды, пойдут с ним «во все новое и светлое»; Прасковия Посоха, условная «дочь», хочет выйти за Даудова замуж, пока же она только безжалостно его обирает; Христина Ивановна, сначала стыдящая Посоху, а потом оказывающаяся с ней в одном «кооперативе»; мелкими выглядят остальные «родственники» Даудова – Галамея, Пешехонец, Хвус (они откровенные приживальщики, лентяи, лакеи; «Я – холуй», могли бы сказать они все за Пешехонцем). Хотя и у них есть претензии на значимость (например, Галамея хорошо рисует картины на словах, устно, но не на холсте).
Все это напоминает квартиру № 42 из романа «У» и ее полукриминальных обитателей, оторванных от реальной жизни, которая все-таки буквально врывается в дом в лице очередных «бродячих» – Лаптева, перекрасившегося в кооператора бывшего белого офицера, и Хорошавки, бывшей воровки, искренне стремящейся к честной трудовой жизни. Появляется и Никифор Мигула, начальник цеха металлургического завода, где раньше работал Даудов. Противостояния двух моралей: абстрактного гуманизма добровольного «воспитателя» «диких людей» Даудова и активного строителя социалистического производства, организатора трудовых масс Мигулы, однако, не получается. Только жена Мигулы содействует переделке Даудова из идеалиста-мечтателя в принципиального советского человека. И теперь он говорит совершенно «по-беломорканальски»: «Надо, чтобы человек понимал свою ответственность перед строительством, перед рабочим классом», Мигула же только поддакивает ему.
«Производственной» темы строек первой пятилетки Иванов тут лишь слегка касается: вместо «хроники великих строек» здесь авантюрная мелодрама. И на сцене пьеса не пошла. Известен только один отзыв М. Левидова, где в первую очередь подчеркивались художественные достоинства пьесы: язык «полновесен, образно насыщен, ярко индивидуален», а некоторые реплики и диалоги пьесы звучат «силой поражающей, словно удары молота в могучих руках». Остальное касалось фатальной внесценичности пьесы – «остроугольной», «колючей, рогатой, непохожей на обычные наши круглые, благополучные пьесы». Слова же о «трагическом эксперименте старого рабочего Даудова» по собиранию «семьи» для совместного перевоспитания можно было отнести и к самому Иванову. Не зря же он еще на Оргкомитете говорил об учреждении журнала, где будут публиковаться «экспериментальные проза и поэзия», о журнале-«лаборатории». В речи на первом всесоюзном съезде советских писателей Иванов употребляет
