Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Леня с интересом рассматривает фотографии, но и после этого не отступается: «Да, мама говорила мне, что когда я был маленький, она сильно болела, и меня отдали одной знакомой, это, наверное, вам».
«Мама» для него — Ева, а я — «вы», «вам», «одна знакомая»... Сердце мое стало тяжелым, как камень. Боже мой, какое злодейство! Внушить ребенку, что она — мать, а я — чужая женщина! И как все хитро предусмотрено! Отняли единственное, что у меня есть, надеждой на что жила все эти годы. А теперь оказывается — нет у меня сына, я ему — чужая. Бессовестно, бесчестно! У Евы есть две дочери, а у меня — он один в целом мире. Сговорились все против меня: ведь в Москве живут две сестры Иосифа с семьями. Ох, был бы он жив, разве допустил бы такую подлость? А теперь... Их много, а я одна, как я совладаю с ними — бесправная, бесприютная? И тут же зло подумалось: «А ведь деньги спокойно принимали все эти годы».
Наверное, Иосиф, уходя на фронт, почти уверенный в том, что меня нет в живых, обещал Еве, что если она сохранит Леню, заменит ему мать, то он, вернувшись с фронта, останется жить с ней и с детьми. И вот она держит Леню как залог возвращения к ней Иосифа. Но разве это умаляет ее вину передо мной? Тем более — расчет! Низкий расчет.
С каким трудом я сдерживаюсь, чтобы не разреветься горько, отчаянно — прямо здесь же, перед Леней. Ведь я думала, что самое главное — выжить, вернуться к нему, а остальное сделается само собой. Разве могла я предполагать, что я для него уже не мать? Ведь в каждом письме: «Дорогая мама!» Зачем же, зачем они диктовали ему эти слова? Чтобы не расхолодить меня в части присылки денег? Отчаяние схватывает меня железными когтями.
Какое-то время сидим молча. Я стараюсь не смотреть на Леню, наверняка перепуганного переменой в выражении моего лица.
А когда преодолела приступ отчаяния, как уже привыкла преодолевать их все последние годы, мы с Леней начинаем спокойно беседовать на совершенно отвлеченные темы. Тут он обрадовался, что я отошла от главного, оживился, говорит охотно, с интересом. Рассказывает о прочитанных книгах. Совсем большой, разумный, можно даже сказать — мыслящий мальчик.
Вечером я уехала.
И пошли дни, полные тревоги, напряженных раздумий — как быть, куда деваться, где приземлиться, какой уголок поблизости от Москвы примет меня на житье, на работу, чтобы можно было навещать Леню, понемногу приручать его к себе. Да, теперь, когда я увидела, как он живет, кем окружен, я поняла, что непросто, очень-очень непросто будет забрать к себе своего сына. А может быть, и совсем невозможно. В один из вечеров едем мы с Леонидом Зуевым к подруге моего детства, известной артистке Большого театра Наталье Дмитриевне Шпиллер. И она, и ее муж Святослав Николаевич Кнушевицкий, знаменитый виолончелист, приняли меня хорошо, по-доброму: со Святославом Николаевичем я только сейчас познакомилась, он был у Наты Шпиллер не первым мужем. Приветливый и удивительно располагающий к себе человек.
Целый вечер мы сидели вчетвером и решали мою дальнейшую судьбу
«Тебе нужно поехать во Владимир,— говорит Ната.— Там живет моя сестра Вера. Она работала директором Владимирского областного Дома народного творчества, но сейчас у нее родился сынок, и работу она оставила»
Святослав Николаевич одобрительно кивает.
«Торопись,— сказала мне Ната,— недели через две Вера с семьей переезжает в Москву, тебе надо явиться во Владимир, пока она еще там, она поможет тебе устроиться»
Ну конечно же, я с радостью согласилась. Это было именно то, что мне нужно, только бы все получилось, как задумали Ната и Святослав Николаевич.
Маруся к этому времени уехала в Киев — хлопотать о восстановлении на работу или же вообще как-то «устраиваться». Мне было грустно прощаться с Марусей, да наверняка и ей со мной. Столько пережить вместе, совсем рядом! Потом я узнала, что в Киеве ей так и не удалось прописаться, поскольку война застала ее живущей в Харькове. В конце концов, она уехала в Кременчуг — у нее там родственники, стала работать певицей в местном симфоническом оркестре и вышла замуж за скрипача, играющего в оркестре. Я от души пожелала ей счастья.
В оставшиеся до отъезда во Владимир дни я бываю в Строителе, насколько хватает смелости, часто. Ленечка «знакомится» со мной все ближе, все меньше дичится. Когда мы остаемся вдвоем, рассказываю ему о нашей киевской жизни, о его няне Тоне, о соседях, о бабушке. Иногда вижу, в его глазах загораются искры-воспоминания. И даже замечаю радость, которую приносят эти еще не окрепшие воспоминания. И его чуть намечающаяся радость переходит во мне в большую, светлую, но тоже еще зыбкую, неокрепшую.
С Евой и девочками понемногу беседуем. Они рассказывают о своей жизни, я же о себе — почти ничего. Об Иосифе совсем не упоминаю, а Ева старается то и дело ввернуть что-нибудь, указывающее на доброе, нет, больше чем доброе, отношение к ней Иосифа. Мне это нисколько не больно - ведь я хорошо знаю все оттенки его чувств к Еве. Тут нет места ревности. А вот боль о нем, о том, что он, видимо, погиб, таким еще молодым,— гнетущая.
Девочки относятся ко мне в общем неплохо, особенно, младшая, Тося. Она добрее Зины, и характер у нее мягче. А в общем — ладим. Худой мир лучше доброй ссоры. Вот только невыносимо смотреть, как они, все втроем, воспитывают Леню. Когда начались занятия в школе, утром все трое будят его: «Вставай, Ленечка! Пора в школу!» Леня потягивается, капризничает, мычит: «Не хочу! Хочу спать!» Его уговаривают, одна из сестер натягивает чулок на лениво поднятую Леней ногу, другая ищет, что надевать дальше, а Ева раскрывает одну из разбросанных по столу тетрадей и вскрикивает: «А задача-то не решена!» Садится за стоя и преспокойно вписывает в тетрадь решение задачи.
Я наблюдаю эту сцену — уже в который раз ночую у них,— и меня охватывает отчаяние: что они делают, вернее, уже сделали, из моего сына!
Глава VIII. ЖИЗНЬ ВО ВЛАДИМИРЕ
Поехала я во Владимир. Вещей с собой никаких, только поты прихватила, что-то из своего вокального репертуара. Поехала рано утром, ведь дорога длинная, пересадка в Петушках.
Нашла Веру
