Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
А сейчас Леонид везет нас с Марусей на Красносельскую улицу, где живет с матерью Натальей Ивановной в двух маленьких комнатках. Перед войной он женился, но, пожив с семьей четыре года, ушел от жены и маленькой дочки — почему-то не сладились отношения. Перешел к матери. Приняли нас тепло, особенно Леонид. Неожиданно и деньги у меня появились — Наталья Ивановна дала сколько-то. Оказывается, умиравший в Минске отчим оставил свои вещи душеприказчику — доценту Дашкевич. Она привезла их в Москву и передала, согласно распоряжению мамы, Наталье Ивановне Зуевой. Что-то из вещей, какие-то меха, Наталья Ивановна продала и немного денег отдала мне, а также вручила отрез зеленого шерстяного трикотажа на костюм.
Главное — деньги. Мы с Марусей едва-едва добрались до Москвы с моими сбережениями. А ведь предстоит жить неизвестно сколько без работы, без заработка. Первым делом я должна увидеться со своим сыном. Знала от Евы, что ее семья живет под Москвой, по Ярославской дороге,— не могу же я явиться к Ленечке с пустыми руками.
На другой день по прибытии в Москву мы с Марусей отправляемся разыскивать моего сына. По дороге к вокзалу я купила на базаре по двести-триста граммов мяса, творога, вишен — ведь цены сумасшедшие.
Выходим из электрички на скромной станции Строитель. Я вся дрожу — и безумно радуюсь, и не меньше того волнуюсь. И мысленно благодарю Марусю за то, что она поехала со мной. Идем по описанному Евой в письме пути. На какой-то из улочек, как потом выяснилось, совсем близко от разыскиваемого нами дома, вижу — справа от дороги на чьем-то приусадебном участке без ограды стоит мой Ленечка. В сером бумажном костюмчике, с теми же прежними огромными, черными, чуть грустными глазами и такими же черными, как и в раннем детстве, но коротко остриженными волосами — стоит мой сын, большой, совсем большой, восьмисполовиной-летний мальчик.
«Ленечка!» — кидаюсь к нему, становлюсь перед ним на колени, обнимаю, что-то говорю ему сквозь слезы, а он сконфуженно улыбается, молчит, смотрит как-то безучастно и слегка растерянно. А я все повторяю, целуя его: «Ленечка, ведь это я, твоя мама, приехала...»
А он снова ничего, совсем ничего не отвечает, и на лице — никаких чувств, кроме смущения.
Заговорила с ним Маруся: «Вот ты и встретился, Ленечка, с родной своей мамой». Но он и тут промолчал.
Повел нас Леня к дому. Вышли на веранду и Ева, и девочки. Уже взрослые девицы, учатся в лесотехническом институте, здесь же, на станции Строитель. Чернявые, скорее славненькие, чем некрасивые. А их мать — маленькая, невзрачная, светловолосая, я ведь уже видела ее. Встретились мы с ними почти по-родственному, даже расцеловались, но это была инициатива Евы, я ей подчинилась, и Маруся потом выражала мне свое удивление этим поцелуям.
Да, встретились почти хорошо, но внутри этого внешнего «почти хорошо», конечно же, было много враждебной настороженности. Все мы, даже Леня, были насторожены. А я не могу насмотреться на него.
Ева улучила минуту, когда я стояла в стороне от всех, подошла и зашептала мне на ухо:
«Не говорите Лене, что вы — его мать, как-нибудь потом, а пока пусть остается, как было».
И сразу быстро отошла, я и ответить ничего не успела. Только подумала: «Ах, вот как! Приятный сюрприз! Ну, нет, на это я не соглашусь».
Сидим на веранде, о чем-то говорим. Я рассказываю, Ева рассказывает, что-то едим, а в душе у всех, естественно, один и тот же, холодящий сердце вопрос: «А как, а что будет дальше?»
Тут приходит их сосед, пожилой человек. Принес мою сумку — нашел возле своего дома. Это, оказывается, на месте моей с Леней встречи. А в сумке — и паспорт, и все деньги. Прошло уже часа полтора после нашего прихода сюда, а я и не вспомнила о сумке. Хорошо, что есть на свете честные люди.
К вечеру приехали двое каких-то родственниц. Уселись все на веранде и принялись наперебой восхищаться Леней: «Красавец!» Он сидит потупясь, не только не радуясь похвалам, но даже стыдясь и нервничая. Мне больно от этих нескромных, неумных похвал, больно за Леню — вот в каком окружении он растет, вот что ему прививают.
Ушли гости, собралась ехать и Маруся, а мне предложили переночевать, и я охотно согласилась, ведь завтра утром все уйдут: девочки — на институтскую практику, Ева — на работу в тот же институт, а я останусь с Леней вдвоем. Пять лет ждала этих минут.
Меня положили спать на веранде, на раскладушке. Долго, чуть ли не до утра, не могла заснуть, радостно взволнованная встречей с сыном и в то же время раздираемая тоской оттого, что все так сложно, что мне, неустроенной, нищей, бездомной, некуда забрать его, и еще оттого, что он так прочно, всеми своими детскими корнями, врос в эту семью. А как же будет со мной? Примет ли он меня в свое сердце?..
Утром из комнаты выходит Леня. Все в том же сером костюмчике, все такой же смущенный, молчаливый, дичок.
Попили с ним чаю, потом я начала: «Ленечка, скажи, неужели ты совсем не помнишь меня? Ведь я — твоя мама».
Глаза Лени испуганно блеснули, и я поняла, что он со вчерашнего дня мучительно боится этого разговора, старается избежать его. «Нет, моя мама — Ева».
Даже отодвинулся от меня подальше и глаза спрятал. Но я понимаю, что нельзя останавливаться, я не могу уходить от разговора, нет у меня другой дороги.
«Нет, Ленечка, Ева Теодоровна, спасибо ей, растила тебя и в большой степени заменяла мать, пока меня не было, пока я не могла приехать за тобой. Она очень добрая, я всю жизнь буду благодарна ей, но она — не твоя мама. Зина и Тося — да, ее дочки, а ты — мой сын. А папа — он и твой, и девочек, потому что когда-то Ева Теодоровна была его женой, а потом он ушел ко мне, его женой стала я, и у нас родился ты. Вот...— И я стала поспешно, роняя на пол, на стол, вынимать из сумки фото, присланные мне мамой, сестрой Таней. Фото, где я снята с Ленечкой на руках: и совсем крошечным, и постарше
