Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
С двумя первыми председателями отлично сработалась, и жаль было расставаться с ними, особенно с Куриосенко, да и им со мной, я это чувствовала. С последним, сухобузимским председателем, тоже поначалу все шло хорошо, но после одного случая отношения резко изменились. Как-то он приходит в контору, когда я там одна, и с заискивающим видом просит меня оформить акт о списании одной из колхозных овец. Я отвечаю, что должна сначала побывать на ферме — узнать, что случилось с овцой.
«С овцой ничего не случилось, но, понимаете... ко мне из Красноярска друг приехал».
Я все понимаю и говорю, что не буду подписывать документ. Он настаивает, обещает, что и мне потом устроит то же самое. Меня его обещания не трогают, отказываюсь наотрез. Председатель сдерживается, не кричит, не угрожает, только огревает меня недобрым взглядом, и отношения с тех пор становятся прохладными.
Как-то я предложила супругам Барабанкиным перебраться к нам: ведь две комнаты и веранда.
«И квартира вам ничего не будет стоить, и вообще — заживем вместе, веселее будет».
Они с удовольствием согласились. Мы с Марусей устроились в первой, проходной, комнате, а Барабанкины — в дальней.
Старенькое пианино — подношение предисполкома — обосновалось у нас в доме еще до переезда Барабанкиных. Мы усердно чиним эту драгоценность. Организатор ремонта — наш сухобузимский знакомый — чех, играющий с грехом пополам на скрипке, а мы с Марусей помогаем ему, раздобыли где-то изношенные катанки, режем их на кусочки, чтобы заменить изъеденное молью сукно. Ну вот, пианино приведено в относительную годность, стали мы вечерами музицировать. Я аккомпанирую и скрипке, и певцам, и самой себе. У Евгении Федоровны, да и у скрипача, с собой какие-то ноты.
Вот тогда жизнь стала не такой тоскливой. Евгения Федоровна не работает, сидит дома, и Марусе с ней веселее. Разумеется, и я рада.
Но недолго продолжалась наша коллективная уютная жизнь. Однажды Барабанкины с грустью сообщили, что уходят от нас. Их вызвал уже знакомый мне Лалов, и предложил прекратить проживание в доме репрессированных. Конечно, они очень жалели, но приказ есть приказ.
Лютая сибирская зима, наконец, переломилась. Морозы все слабее, дня и света все больше. А главное — подходит победа, все чувствуют се приближение так же ясно, как и приближение весны. Временами дух захватывает от сладкой боли в сердце, от предвидения возврата прежней жизни. Кончится война, возродится в людях радость, перестанет литься кровь наших воинов, не будут почтальоны разносить эти ужасные похоронки.
Редко, но все же получаю письма от Евы и от Ленечки. Почерк его все выравнивается. Взрослеет. Скорее бы, скорее к нему!
...В конце апреля сорок пятого года я вдруг заболела. Нет сил встать на ноги. Положили меня в районную больницу. Там лежу с высокой температурой, отрешенная от жизни.
И вот рано утром вбегает в палату медсестра и кричит:
— Девочки, победа! Поздравляю вас! Счастье-то какое!
Все вокруг зарадовались, повскакивали с постелей. А я сразу даже не поверила, не поняла как следует, о чем она говорит. Потом, когда увидела, как все плачут, смеются, обнимаются, дошло. И все же лежу молча, неподвижно, только утираю слезы, вся пронизанная светлой радостью.
«Теперь,— думаю,— может, Иосиф объявится? Может, он был в плену?» И еще думаю о том, что нас с Марусей, наверное, скоро освободят, и я увижу Ленечку.
Но дни идут, месяцы сменяют один другой, жизнь становится все спокойнее, а мы с Марусей по-прежнему ходим на отметки в милицию, и никто не предлагает нам освободиться от звания репрессированного, не разрешают вернуться домой. Что ж, придется добывать свой срок — до 22 июня 1946 года, уже меньше года осталось. А Марусе — месяца на полтора больше.
В целом последние три года в Сибири прошли для нас, учитывая все обстоятельства, не так уж и плохо, люди, спасибо им, кто меня окружал, относились хорошо.
Самым печальным, кроме насильственной разлуки с Леней, было для меня вот что: в то время, когда наши люди делали все, что могли, для победы над врагом, я жила, обряженная чьей-то злой волей в маску антисоветчика, чуть ли не врага народа. А ведь трудилась и я на пользу своей Родины, как только могла.
Все ближе время отъезда. Вот уже и паспорт мне ппришел, а Маруся должна получить его через месяц с небольшим, и я решила дождаться ее, не бросать одну, поедем в родные края вместе. Под конец нашей жизни в Сухобузиме я стали копить для нас на обратную дорогу. Скопила тысячу двести рублей.
Многие из колхозников говорят мне: «Оставайтесь! Мы к вам привыкли, должность у вас хорошая, заберете сюда сына, и будете жить не хуже людей, а дома у вас, наверно, все разорено». Мне приятно людское участие, доброе отношение, но и удивляюсь: как наивны люди, как они не понимают, что я всем сердцем рвусь в родные края, в свой Киев. Правда, по моему новому паспорту меня в Киеве не пропишут, но хоть где-нибудь поблизости поселюсь вместе с Леней.
Глава VII. ВСТРЕЧА С СЫНОМ
В июле мы с Марусей распрощались с Сибирью. Билеты на Москву достали на так называемый «пятьсот веселый» поезд. Товарный поезд, людей в него набивалось до отказа, ни в какое расписание он не укладывался, простаивал часами и даже сутками где-нибудь в тупике, когда железнодорожные пути предоставлялись «настоящим» поездам.
Ехали до Москвы одиннадцать суток. Каждая семья старалась соорудить себе отдельное «купе», отгородившись привешенным к стенам тряпьем. Мы с Марусей ни от кого не отгораживались, спали на грязном полу на своих пальто, что-то под них подстелив. На станциях выходили, покупали еду, больше всего запомнились огурцы и кислое молоко — мы переливали его в свои чашки. Какой-то хлеб был у нас с собой.
Ну вот мы и в Москве. Встречает нас мой давний хороший друг Леонид Зуев. Жил он прежде с матерью в Киеве, но
