Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Все шумят, поднимают рюмки. Я, обрадованная, смущенная, поднимаю свою, и все чокаются со мной, и усмехаются, и что-то хорошее говорят. И у Рожнева на лице — улыбка, он доволен речью Турпанова. Даже женщина из райкома, даже начальник НКВД Степаненко приветливо и уважительно кивают. Я улыбаюсь так широко, как наверняка не улыбалась с киевских времен, чокаюсь со всеми подряд. И смотрю на Лалова, единственного изо всех, не протянувшего мне свою рюмку: «Что же ты? Давай!» Но он отводит глаза.
Банкет продолжается, но уже идет на спад. Кончились речи, сидящие за столом разговаривают между собой о том, о сем, о разных своих делах. Директор совхоза тихонько трогает меня за руку: «Выйдем на воздух, покурим?»
Меня обожгли эти слова. Не страстью, нет, это было бы слишком мелко для того, что происходило со мной в тот вечер — его слова обожгли меня какой-то благодатной, словно давно ожидаемой радостью. Радостью самоутверждения
Встаю, иду. Вышли на крыльцо. Темень, вокруг ни души. Тут мой спутник сразу же хватает меня в объятия и принимается исступленно целовать. Приятно. Отвечаю на поцелуи. Но ответной страсти нет, плоть моя молчит, лишь душа радуется, ликует, чувствуя, что сегодня в жизнь мою вошло что-то новое, что я черт возьми, еще не старуха, не убита окончательно жестокостями жизни. Выше голову! Снова я — человек, уважаемый и почитаемый, снова — женщина, волнующая самых красивых самых достойных мужчин. Как это хорошо!
Но — довольно! Вырываюсь, стараюсь умерить пыл своего спутника. Куда там! Помгло то, что во двор вышел Рожнов.
Тоже, наверно, покурить. Я — к нему. Шепчу: «Не оставляйте меня с ним!»
Он понимает меня, мягко ведет под руку в комнату. Сели на свои места.
Когда стали расходиться, Рожнов подошел ко мне и сказал, что проводит к дому, где меня ждут с ночлегом. Это оказалось совсем рядом. Открыла женщина и, ничего не говоря, ведь была уже глубокая ночь,— показала на приготовленную постель, но я, несмотря на усталость, долго не могла заснуть, уж очень захлестнули мое сознание ярким светом все события и впечатления сегодняшнего вечера.
Утром все тот же славный Рожнов сообщает мне, что он куда-то везет депутата, а меня подбросит в Сухобузим председатель райисполкома.
Едем с председателем, полным и, видать, добродушным человеком, по чистому, облитому солнцем, скрипучему снегу Он всю дорогу расспрашивает меня о моей прежней жизни, о том, как и почему я сюда попала. Откровенно отвечаю на все его вопросы, как-то сразу расположил он меня к себе своим участием.
Навсегда запомнился мне тот вечер, такой необычный, наполнивший изболевшееся сердце легкостью, светлыми, давно забытыми чувствами, сознанием, что я могу еще ждать от жизни какой-то радости.
А через несколько дней сидим мы с Марусей вечером дома, когда слышим стук в дверь. На пороге — несколько рабочих парней: «Мы привезли вам пианино».— «Какое пианино? Откуда?» — вскакиваю я. «Из Дома культуры. Председатель исполкома велел доставить, чтобы вы пользовались»
Да, помню, в Доме культуры за сценой стояло второе, старенькое, пианино, очевидно, его вытащили туда, когда купили новое. А теперь председатель райисполкома решил отдать его мне, пока я здесь, понял из нашей беседы, как это важно для меня. Это пианино служило нам с Марусей верную службу до конца нашей жизни в Сухобузиме.
Глава VI. ПОБЕДА
Последний год ссылки. Давно миновало то время, когда известия с фронтов приносили сплошную печаль. Теперь все чаще — радость. Все мы — каждый по-своему не чувствуем под собой ног, понимая, что война подходит к концу. Жены с нетерпением ждут возвращения с фронта мужей, матери — сыновей, все, и млад, и стар, ждут не дождутся, чтобы наладилась жизнь, чтобы ушел голод, бесконечные лишения. А мы с Марусей, бедные, без вины виноватые ссыльные, считаем дни до возможности вернуться домой. Что ж до меня, то, разумеется, я больше всего жду встречи со своим сыном и, конечно же, с его отцом, Иосифом, хоть почти не надеюсь на то, что он жив.
Леня уже большой мальчик, семь лет, осенью пойдет в школу. Вспоминается, как еще трехлетним ребенком он любил серьезно сообщать окружающим: «Я уже большой, мама скоро купит мне патфель, и я пойду в школу». Теперь он действительно большой, но стал большим без своей мамы, у меня беспощадно отняты лучшие годы его детства, и купят ли ему портфель - я не знаю.
По-прежнему высылаю деньги, сколько возможно, Лене и маме. Мама давно уже прислала мне три письма Иосифа — те, что он писал ей до ухода на фронт. Писал о том, что Леня первое время очень плакал и звал меня. Но к новой семье привык довольно быстро, потому что уже раньше знал их. В поезде Леня требовал: «Хочу хлеба — большой кусок!» — но, конечно, большого куска не получал. И еще Иосиф писал о том, что ежедневно, возвратясь с работы и пообедав, уводит Леню погулять. «И сразу начинаю говорить об Ире, не хочу, чтобы он забывал ее». Спасибо Иосифу за эту заботу. Но все же после ухода его на фронт Леня забыл меня. Его новая семья постаралась...
А Иосиф... Как хорошо я понимала, что никогда, никогда больше не будет у меня такой любви. Может, и будет что-нибудь, но той любви, той нежности, что переполняет душу счастьем до боли, до слез, не будет никогда.
В колхозе, где я работаю, дела все улучшаются. В сорок четвертом году колхозники уже получили на трудодни по восемьсот граммов зерна (разного — и овса, и ржи, и даже пшеницы) и немного денег. Вообще, этот сухобузимский колхоз богаче первых двух, где я работала вначале, там многодетные колхозники с трудом выжили войну,
