О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Вообще дар предвидения у Самуила Лурье – почти пугающий. В «Писареве» Тютчев рассуждает о единомыслии: «…только оно в нынешних грозных обстоятельствах спасет Россию. Сами видите: войска, общество и даже весь народ настроены патриотически, как в двенадцатом году. ‹…› обстоятельства послужили поводом высказаться великой нашей национальной мысли – союз народа с монархом несокрушимо крепок, и эти печали укрепили его еще более». А заглавный герой думает: «Что за счастие нашему правительству: то пожары и прокламации, то восстанут кровожадные поляки, – отечество постоянно в опасности, рука всевышнего неутомимо приходит на помощь, сплошные напасти да чудесные избавления. Это очень удобно. Эти бранные тревоги – сильное воспитательное средство: человек привыкает отождествлять спокойствие государства с личным покоем и прилепляется душой к существующему порядку вещей. Какой ни есть, а порядок, думает он и соглашается, бедный дурак, платить за него чужими человеческими жизнями».
Или в «Изломанном аршине» (2010) – история про Ивана Киреевского, вздумавшего издавать журнал «Европеец» и поместившего в первом же номере свою статейку «Девятнадцатый век» об устройстве Европы. Которая вызвала ярость царя – необъяснимую и неадекватную, «но он взбесился – должно быть, оттого, что этот абзац описывал какую-то невероятную реальность: в которой его, Николая Первого, императора, – нет, и звать его никак. И ничья жизнь от него не зависит».
Повесть «Меркуцио» написана уже в Америке, уже в борьбе с болезнью, между облучениями и химиотерапией. Удивительно: будучи за семьдесят, умирая, зная это, можно обстоятельства обратить к движению вперед, к еще большей творческой свободе.
Он признавался, что очень стеснителен. В лекциях и прочих публичных выступлениях, если текст был написан заранее, спешил, почти тараторил, казалось, ему неудобно занимать собравшихся собственной персоной. Но случались, и нередко, моменты, когда он замедлял темп: «Вот мне только сейчас пришло в голову…» – и начинал думать вслух. Вдохновенно. И становился прекрасен. Два сезона в Петербургской филармонии существовал абонемент «Концерты с сюжетом»: программы, организованные вокруг какой-нибудь литературной темы («Ромео и Джульетта», например, или Гофман, или карточная игра и т. п.), предварял рассказ-рассуждение Самуила Лурье. И вот он перед огромным Большим залом (многие, кстати, ходили на эти концерты ради его вступительных слов) вдруг оказывался словно в каком-то умозрительном пространстве, в котором, как упругие серебряные нити, пересекаются мысли. Одна цепляет другую, мы следуем за ними – и на наших глазах вдруг блеснет догадка. (Разумеется, никому не пришло в голову записать эти филармонические выступления, чтобы составить из них книгу.)
Еще поразительнее такое происходило перед камерой. Несколько раз для всяких телевизионных программ снимал С. А. – он слушал вопрос и, глядя на тебя, будто камеры не существует, начинал размышлять. Содержание – оценки, идеи, концепции, облеченные в готовую отточенную литературную форму, – возникало онлайн, в режиме реального времени.
В макрокосме С. Лурье самое важное, что есть на свете, – ребенок. Ради него работа, литература – чтобы купить ему хорошие чужие книжки и написать свои. Его надо уберечь (например, от уродующей сознание и корежащей душу советской школы). Он – как цель и смысл – всегда присутствует по умолчанию, но иногда появляется вживую. В эссе «Золоченые шары справедливости» об Андерсене «больше двадцати лет тому назад одна маленькая девочка сказала своему отцу, что сказка “Дюймовочка” – слишком печальная», потому что автор напрочь забыл про маму Дюймовочки. «И легкомысленный отец – а это был я – впервые в жизни припомнил…» В рецензии Гедройца на цикл Сергея Козлова о Ежике и Медвежонке, справедливо названный бессмертным (а рецензия циклу конгениальна), о Козлове так: «…сам он, похоже, притерпелся к положению литературного бэбиситтера. Эта профессия много лет кормила его и укрывала от хищного взгляда дураков. Он выбрал себе в читатели малыша – и сохранил свободу. Малыш понимает его, как никто, и дарит любовью, – но безотчетной». И еще несколько таких промельков – например, Писарев в камере Петропавловки в полубреду хочет погладить вещи из детства: «лакированный красного дерева бок старинных стенных часов, волшебно-гладкий локоть бронзового негритенка…»
А в «Меркуцио» есть эпизод, где, преодолев стеснение, впервые на страницы допущен автор в таком вот виде: в день похорон Сталина «я не был в школе. То ли накануне опять избили, то ли простудился – не помню. Лежал, короче говоря, в постели (в железной кровати)». Заревели гудки – «Я поднялся, встал босиком на пол и стоял – двуногий без перьев читавший Шекспира идиот в исподнем – по стойке “смирно”, пока они не кончили выть. Мне было одиннадцать лет – правда, еще не полных».
Тому самому письму Грефу суждено было стать последним опубликованным при жизни произведением Самуила Лурье. Какой достойный венец полувекового литературного пути! Это победа всего, во что он верил (на самом деле – что знал): сильнее злобы страстной благословение певца. У них – всё, а у поэта – дар слова, и безупречно выбранные слова, клокочущие яростью и охлажденные презрением, разят наповал. И этот убийственный удар заставляет адскую машину… нет, не остановиться, конечно, но она не может его игнорировать. И даже отвечает. Незримым эпиграфом к этому сочинению можно бы поставить слова Годунова: «Я царь еще». Последняя отрада – что его талант и жизнь его не разошлись во времени, и второй не было без первого.
И еще одно утешение.
Он умел с такой полнотой, с такой точностью интонации, со всеми обертонами заключить в текст свой собственный голос, что для тех, кто его знал, не составляет ни малейшего труда его услышать, раскрыв любую из книг на любой странице, – лучший нам всем подарок. Вообще-то я уверен, что для тех, кто не знал, – тоже. Это, конечно, залог… не «может быть» – несомненно.
«Петербургский театральный журнал», сентябрь, 2015
Сергей Чупринин. Мастер
– Но ведь он же мастер, мастер?
– Это не имеет значения…
(Из разговора)
Из того, что по русским меркам положено сделать заметному критику, Самуил Лурье не преуспел почти ни в чем.
Не открыл нового Гоголя.
Не разрушил – так, чтобы дотла – ни одной дутой репутации.
Не создал или не возглавил, перехватывая инициативу, своего литературного направления.
Не воспитал учеников – чтоб было после у кого учиться.
Не выработал собственную стройную или хотя бы противоречивую, но полномасштабную эстетическую концепцию.
Его статьи, рецензии, книги – отнюдь не энциклопедия русской (ну пусть только литературной) жизни.
И отнюдь не депо крылатых слов, новых терминов и понятий, которые с
