Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Газета: Бродский все же потрясающе хороший поэт.

Саша Соколов: Безусловно, но ведь были и другие какие-то фигуры.

Саша Соколов написал статью «В ожидании Нобеля». Такое хорошо писать, если тебе его уже дали, или вот-вот дадут, или для того, чтобы не выглядеть смешным, — это наиболее важно, если не дали никому другому. Этого не случилось. После присуждения Бродскому Нобелевской премии Саша Соколов не написал больше ни одной книги. По крайней мере не опубликовал. По странной причине: Вы сказали, что не публикуете новые книги отчасти потому, что стали человеком самодостаточным и вам не нужна вся эта публичность. (ГАЗЕТА, http//www.gzt.ru) Даже говорить о них не хочет: Потому что тогда все тоже начнут писать такие тексты. Все это какая-то ахматовская школа, в неблагоприятных для писателя обстоятельствах показывающаяся с неприглядной стороны. Слава («публичность»), подражатели, то ли пишет, то ли нет, а рассудить могут только тексты.

Кто-то говорит, что в этом году Нобелевская премия будет присуждена Ахматовой. Она царственно: «И хлопотно, и не нужно, и один швед сказал, что не дадут». (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 289.) Понимай — все куплено, все предрешено, настоящего героя не наградят, швед-то уж знает.

Эпизод, рассказанный Анной Андреевной, о визите Пастернака: говорил Пастернак почему-то о Голсуорси… И, когда он ушел, А.А. развеселилась: «Вы догадываетесь, почему Борисик вдруг набросился на Голсуорси? Нет? Когда-то, много лет назад, английские студенты выдвинули Пастернака на соискание Нобелевской премии, но получил ее Голсуорси». (С. Липкин. Квадрига. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы.) Пастернак был разговорчив. Поговорить по большей части любил, в отличие от Ахматовой, — о литературе. К несчастью, заговорил о нобелевском лауреате. В такие случайности никто не верит, а раз история с Голсуорси произошла почти тридцать лет назад, получается, что Пастернак ни о чем, кроме счастливого соперника, говорить не может. «Почему-то» же заговорил и в этот раз!

Любимым прозаиком Б. Пастернака был Голсуорси. (В. Шаламов. Знание. 1995. М.)

Анна Андреевна обиженно промолчала, комплименты задели ее. Стали просить ее еще что-нибудь прочесть. Она выбрала «Из тайны ремесла», но перед этим спросила, знают ли присутствующие, что такое lime lite (так в оригинале), и объяснила, что это театральная рампа. Мне показалось, что стихотворение обращено к Пастернаку <…> В чтении слышались раздраженные интонации:

И рампа торчит под ногами,Все мертвенно, пусто, светло,Лайм-лайта холодное пламяЕго заклеймило чело.

С головой выдающее ее слово «торчит» — в устах императрицы, сдержанной дамы, поэта, пишущего о тайнах… Читается на дружественном празднике, к которому стихотворение и готовилось, говорили о Нобелевской премии, о письмах поклонников… Все о простеньком, пыльном, першащем горло чувстве — о зависти.

Вокруг Пастернака никогда не было мертвенно.

«Чело» и «заклеймленное чело» — это, как правило, про покойника. Как-то сразу «Смерть поэта» вспоминается — но кто знает, о чем мечтала Анна Андреевна, посвящая Пастернаку строки…

В. Я. Виленкин: «Было больно слышать, как резко она отвергала роман, что называется, с порога, даже не критикуя, не анализируя, обходя молчанием все самое главное в нем, всю его философскую сущность, все социальные мотивы, всю нравственную программу, весь его стилевой строй». (Летопись. Стр. 532.)

Как тут не отвергать с порога, когда Нобелевка уже присуждена?

«Живаго» — сатанинская книга, в ней — сатанинская гордыня». (Запись А. Л. Болдырева слов А.А. Летопись. Стр. 532.) Ну, это, чтобы сказать помягче — просто глупость. Уж чего-чего, а сатанинского ни в романе, ни в Борисе Леонидовиче нет и близко.

Пастернак — человек, провалившийся сам в себя. (Запись А. Л. Болдырева слов А.А. Летопись. Стр. 532.) Человек, населивший свой роман сотнями персонажей, просто не мог бы куда-то провалиться: а они?! Ему надо было пасти их.

СонетЯ тебя сама бы увенчалаИ бессмертного коснулась лба.Но за это Нобелевки мало,Чтоб такое выдумать, Судьба!(1963)

Неполучившему Нобелевку лучше о ней молчать; вместо того чтобы рассуждать о ее малости — сделать над собой усилие и воздержаться.

А сонет хорош.

Она загорелая, свежая, похудевшая. <…> Больше всего ей хотелось говорить о выдвижении на Нобелевскую премию и о «Поэме».

А.А. говорит, что ей известно, что Шведская академия выдвинула ее на Нобелевскую премию. При этом добавляет: «Никакие награды и звания ничего не могут прибавить поэту».

Oxf<ord>, потому что они хотят выставить меня на N<obel Prize>. Бред!!

Через год:

Был англ<ичанин> Вильямс. Оставил газету о Ноб<елевской> премии. Вздор?

Ахматова и власть

Виктор Топоров в статье 2003 года пишет:

Сталин писал стихи. <…> Но и чужие стихи он любил. А уж прозу… А уж драматургию… Сталин знал русскую, создаваемую им в колбе советскую литературу с точностью и дотошностью академика отечественной словесности. Присуждая собственного имени премии, он анализировал литературный процесс куда основательней, чем руководители премиального комитета Николай Тихонов и Константин Симонов. Он держал писателей, как породистых скакунов, в неге и холе (правда, стоило какому-нибудь из них захромать — пристреливал), <…> и конюшню под названием «Союз писателей» создал он. Он, а не Горький, <…> которого в конце концов, не исключено, как одряхлевшего производителя, усыпил.

Ахматова любила власть. В официальной власти судьбой ей было отказано (как Сталину — в поэтическом признании) — она на протяжении жизни мастерски, можно сказать, виртуозно выстраивала, институциировала и легитимировала власть неофициальную. Над мужьями. Над поклонниками. Над сыном, хотя здесь ей не повезло (но и Сталину не повезло с детьми). Над поэтами и, понятно, поэтессами. В старости — над собственными «сиротами». Над приживалами и приживалками и над людьми, у которых на правах великой приживалки находила приют сама. Над поэзией, над литературой, над филологической наукой — здесь ее власть парадоксально смыкалась со сталинской. <…> И знаменитое ЖДАНОВСКОЕ постановление означало лишь кульминацию в этом не то противостоянии, не то взаимопроникновении. Все началось с того, что на некоем литературном собрании при появлении Ахматовой зал поднялся на ноги <…> Никто бы не встал при виде практически забытой на тот момент поэтессы, если бы ВСТАВАНИЕ не организовала она сама. <…> Ахматову принялись изничтожать <…> якобы за творчество, хотя на самом деле — за непомерные, на взгляд Сталина, властные амбиции.