Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Анна Г. припечатала себя сама?

Поэт Комаровский навещает в Царском только что женившегося Гумилева. Комаровский, <…> сутулясь к руке Ан., сказал: «Теперь судьбы русской поэзии в ваших руках». <…> Ан. <…> сказала мне, что очень сконфузилась. (Н. Н. Пунин. Дневник. Стр. 237.) Она еще ничего не опубликовала. Только писала для себя — «Я сошла с ума, о мальчик странный» и пр.

Это снижение образа Ахматовой. Так она у нас проходит в виде Сталина от литературы, диктатором, над которым никто не посмеет подсмеяться, а такие эпизоды — это уже что-то из анекдотов про Брежнева, к которому посоветоваться перед решающей битвой подбегает Георгий Жуков: «Разрешите обратиться?» Подбегает не маршал, но по вопросу глобальной важности. Полотно Налбандяна «Анна Ахматова решает судьбы русской поэзии на Малой земле Царского Села».

Интеллигентский разговор. <…> У Ахматовой было очень дворянское поведение. — Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным? — Да. — О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те. <…> А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой?» <…> Собеседниками были И. Бродский, Л. Флейшман и я [М. Гаспаров]

[Солженицын] удивился названию — неужели «Реквием» можно служить по простым людям, он думал, что «Реквием» — это только для царей и епископов. Я удивился:

— Как это так?

— Да он в прошлом инженер-химик, прошел советскую школу, это не то что вас тут всему учили…

Церковные чины, служащиеся только царям и епископам, — существуют. Это не солженицынское оригинальное низкопоклонство. Стоит удивиться удивлению Солженицына: он что, думал, что если бы реквием как жанр мог относиться только к царствующим или епископствующим особам, то Анну Андреевну Ахматову это могло бы заставить воздержаться от такого названия? Не смешите — ей иного ранга и не полагается.

Алхимия Нобеля

Ахматова говорила, что [Пастернак] очень хотел получить Нобеля. Видишь ли, я думаю, что ничего в жизни не следует хотеть очень сильно. (Иосиф Бродский. Интервью с Адамом Михником.)

…о Нобелевской премии… Думаю, ты знаешь, в какой степени она зависит от случайностей. Так что из нее самой не так уж много вытекает. А уж если человек искренне считает, что ее заслужил, то это полная катастрофа. (Иосиф Бродский. Интервью с Адамом Михником.)

Андрей Тарковский: Получил от Мишаткина сценарий. Весь затрясся, как прочел. <…> это Каннская вещь! (А. Гордон. Не утоливший жажды: об Андрее Тарковском. Стр. 97.)

Разные вещи: получать, а особенно желать Нобелевскую премию посередине своего творческого пути или этот путь ею венчать. Особенно разительны отличия в мотивах ЖЕЛАНИЯ премии в расцвете сил и в старости. Андрей Тарковский в 1983 году, еще до невозвращенства, но уже живя в Италии, страшно хотел получить Гран-при Каннского фестиваля. Он сходил по нему с ума, его лицо на фотографиях той поры — страдающее, жаждущее, как пудрой присыпано необходимостью не выражать это слишком уж явно, невинно и как у ребенка и разрывает тем сердце. И что же? Ему Гран-При нужен был для того, чтобы работать дальше. Что бы дала Нобелевская премия Анне Ахматовой в шестидесятых годах, на ее восьмом десятке? Работать она бы вряд ли после нее стала, хоть обычно все внешние условия, организованные государством, политикой, просто партийными директивами, она поспешно претворяла в творчество — припугивалась, призадумывалась, приободрялась. Творческие циклы ее даже не демонстративно, а переработанно сердцем, будто радостно приемля весну и грустя с осенью — повторяли все параноидальные загогулины государственной идеологии. Премия была необходима всего лишь для того, чтобы щелкнуть всех недощелкнутых по носу — и чтобы каменное слово уж совсем бы стало золотым.

Для такого серьезного дела необходимо включение серьезных механизмов казавшегося вечным двигателя.

2-й съезд писателей РСФСР открылся 4 марта [1965 года] вступительным словом M. A. Шолохова, соперника А.А. в нобелевских соискателях (по версии А.А.), призвавшего писателей стать «верными солдатами партии». (Ахматова ответила: «Есть!» См. письмо Шолохова Л. И. Брежневу от 30 июля 1965 г. с вопросом о том, можно ли ему получать премию.) <…> Сходные вопросы как будто ранее задавала и А.А.: «Я выдвинута на Нобелевскую премию! Нет, ничего страшного! Я говорила с Прокофьевым. Он говорит, что он (Пастернак) плохой, а я хорошая. Что это нужно. Ведь это красный флаг над ратушей Стокгольма. Пускай на несколько минут, но все-таки — наш флаг!» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 669.)

По делам — почет.

В президиум пригласили А.А. <…> На взгляд либералов, съезд был «сплошной демонстрацией подлости, ханжества, черносотенной мрази. <…> Нажим со стороны МК или ЦК на этот раз был поразительным, одуряющим, наглым».

Старик Бунин тоже хотел работать. Премия могла бы заставить весь мир оборотиться ко мне лицом, читать, перевести на все языки… Анне же Ахматовой Нобелевка не была нужна для того, чтобы ее больше читали, — поэтов читают ровно столько, сколько есть читателей, а не премий, тем более что писания последних лет у нее были с оттенком маразмирования — не мной отмечено. И как И<вану> А<лексеевичу> ни тяжела нужда, лишения — будет ли лучше тогда? Ведь сумма эта вовсе не сказочная, а на нее станет рассчитыватъ чуть ли не половина эмиграции. (Г. Кузнецова. Грасский дневник. Стр. 196.) Такая бухгалтерия — не для Анны Ахматовой.

Ей — дарить фаворитов, сеять рознь и зависть, делать роскошные жесты, что-то вроде этого.

Устраивать для себя роскошь по-советски не позволил бы вкус. Только для славы. Нужны были только слава, честь, признание, возвеличивание, посрамление врагов, выигрышный счет в жизни — ей, подсчитывающей, каким номером она стоит в списке правления Союза писателей… Казалось бы, ну и пусть так. Возникает проблема в рассчитанном на нас, уж совсем на недалеких простачков, лицемерии. Зачем она нужна, не нужно, хлопотно… Лицемерие сводит на нет молодую, юную, бессмертную тягу к завоеванию себе признания среди людей и убивает всю ее поэзию и красоту.