Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Велено каяться. Доброту чуждую видев, и тою уязвен бых сердцем. Записано в ежедневной молитве. Ахматова не покаялась до смерти.

Все по-опереточному.

А. С. Дубов вспоминает, как он в 1960-е годы принес А А. «Петербургские зимы»: «Как можно принести мне такую книгу? Я закажу молебен, чтобы очистить комнату от этой…»

У женщины, перебирающей четки, нет ничего, кроме «него», она падает ниц перед божеством и ждет, как ждут благочестивые индусы, что священная колесница раздавит их» (Н. Гиляровская. «Четки». По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 724.) Нет, она никакой колеснице не поддастся, просто ей кажется, что с закушенной губой она будет выглядеть пикантнее.

Каждый раз, когда ищешь в Ахматовой что-то искреннее и подлинное, натыкаешься либо на ложное наигранное, либо вообще на что-то низменное. На что только она ни шла, чтобы изобразить из себя Матерь Божью!

Нет, это разве что в картинке со Львом Николаевичем. Там, конечно, роли она расписывала в таком ключе. А вообще-то святости она даже не изображала. Со святой ну ведь обязательно потребуют аскетизма, жертвенности, хоть какой-то отрешенности от земной суеты и удовольствий. Любовники, мужья, иностранцы — весь инструментарий надо будет менять. Сакрализация — да, произошла, но реалии имперского быта были так же далеки от народа, как и царствие небесное, поэтому не заметили, что ее возвели в ранг императрицы, а не святой. А для нее вопрос о том, что более соблазнительно, не стоял. Отказ от эмиграции, героизм во время войны (трудно проявить большую трусливость, но Ахматовой приписали героизм) — это к достоинству королевы. Покойную королеву-мать во время Второй мировой войны спрашивали, как это так, почему она не отправляет в эвакуацию своих детей, наследников престола. Ответ был складный, яркий, годный под афоризмы и искренний — подкрепленный всем ходом ее жизни: «Дети не могут отправляться в Америку одни. Я — не могу оставить короля. Его величество никогда не покинет Англии». Это — макроэтические проблемы, которые объясняют правильно понятый королевский долг, ответственность перед нацией, но эти правильные поступки отнюдь не являются юрисдикцией святости. Святость начинается на другом уровне, на уровне клеток совести, там, где человек остается один на один не с обществом и его условностями, а с самим собой. Императрицей Ахматова быть хотела, петербургской мещанкой, во славу Божию юродивой — нет.

Тут же начинает складываться парадоксальный своей двойственностью <…> образ героини — не то «блудницы» с бурными страстями, не то нищей монахини. (Б. М. Эйхенбаум. Анна Ахматова. Опыт анализа. 1923 г. По: М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 183.) Можно не соглашаться: и для блудницы она слишком отвлеченно рефлексирует, а для монахини — даже просто лексикон не тот. Вот на смерть Блока — смоленская заступница, Пресвятая богородица — а дальше — и гроб серебряный, и — лебедь чистый. Ну какие тут монастыри, где это про лебедей беседуют? Светская барышня, жениха подразнить — в монастырь уйду, а то и пистолет достану! О самоубийстве в ахматовских строках — немало, со значением.

Написано более чем за двадцать лет до товарища Жданова — и более чем восхищенным автором.

В десятых годах что-то писала о Боге. (Так, считает Ахматова, думают о ней читатели.) А что она в десятых годах — и не в десятых — писала о Боге? Она — сама — не могла не знать, что о Боге она никогда не писала. Она очень внимательно читала современную критику, принимала необычайно близко к сердцу. И ведь никто о ее религиозности не заговорил. Напоминает сама.

Атмосфера слащавой мистики и салонной церковности.

Мечтают так: может, закончила свои дни монахиней? По всей видимости, не исповедалась, не приняла и причастия. Когда к ней приходил священник? Ольшевские контролировали все — без их ведома не могли прийти ни Лева, ни Надежда Яковлевна. Если б они допустили священника — были бы их воспоминания. Мишенька был уже крещен — сказал бы. И разве она готовилась к смерти? Бдят верующие. Нет, у нее были планы жить. Она не осознавала серьезность болезни, не хотела, не принимала, отказывалась.

Монахинь же хоронят по особому чину. Если ее отпевали в том же храме, где служил ее духовник, — там знали бы.

«Погребение исходное монахов» <…> отличается от погребения мирских человеков. Тело умершаго монаха не омывается, дабы не открыть наготы его, а только отирается губою <…>, облачается в иноческия одежды и крестообразно препоясуется мантею, а лицо закрывается, в знамение удаления и сокрытия умершаго во время жизни от мира для подвигов иноческих. (Протоиерей Г. С. Дебольский. Православная церковь в ее таинствах, богослужении, обрядах и требах. Стр. 523.) Подвигов иноческих Анны Ахматовой при жизни — верно, не каждый мог видеть, если б, конечно, они имели место (не увидел никто), а вот если б хоронили с закрытым лицом — заметил бы каждый.

Кроме того, при постриге человеку дается другое, монашеское имя. Иногда о тайном монашестве только во время погребения и узнается — когда его отпевают под другим именем. Здесь все было безо всяких отклонений.

Если религия — любая религия — плоха тем, что она — опиум для народа и уводит его от революционной борьбы, то одна религия ничем не лучше и не хуже другой. Нельзя Ахматовой позволить для украшения своих стихов использовать мифологемы христианства, продвигая эту конфессию, нельзя и Мандельштаму позволить насыщать свои стихи образами из проповедуемого им — по этой логике — древнегреческого пантеизма. Зевса никто не боится, Пилата — боятся.

Ей трудно, она пишет главным образом на религиозные темы, ей нелегко печататься». (Б. Фрезинский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 562.) Ну хочется людям так думать.

Блудница и монахиня, крестик и простыня. У Ахматовой всегда так, увидишь крестик — сейчас будет простыня. Как чудотворная икона — так ночей пламенный чад… в образе лирической героини Ахматовой соприсутствуют — блудница с бурными страстями и нищая монахиня, обращающаяся к небу с молитвой. И это почти неопровержимо. (М. В. Борисоглебский. Доживающая себя. Я всем прощение дарую. Стр. 220.)