Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Ахматова любила власть. В официальной власти судьбой ей было отказано (как Сталину — в поэтическом признании) — она на протяжении жизни мастерски, можно сказать, виртуозно выстраивала, институциировала и легитимировала власть неофициальную. Над мужьями. Над поклонниками. Над сыном, хотя здесь ей не повезло (но и Сталину не повезло с детьми). Над поэтами и, понятно, поэтессами. В старости — над собственными «сиротами». Над приживалами и приживалками и над людьми, у которых на правах великой приживалки находила приют сама. Над поэзией, над литературой, над филологической наукой — здесь ее власть парадоксально смыкалась со сталинской. <…> И знаменитое ЖДАНОВСКОЕ постановление означало лишь кульминацию в этом не то противостоянии, не то взаимопроникновении. Все началось с того, что на некоем литературном собрании при появлении Ахматовой зал поднялся на ноги <…> Никто бы не встал при виде практически забытой на тот момент поэтессы, если бы ВСТАВАНИЕ не организовала она сама. <…> Ахматову принялись изничтожать <…> якобы за творчество, хотя на самом деле — за непомерные, на взгляд Сталина, властные амбиции.

И Сталин, и Ахматова были — каждый на своем уровне — поразительно жестоки по отношению к своим приближенным. Не просто жестоки, но иезуитски жестоки. <…> Оба не терпели возражений, не выносили общения на равных, всеми правдами и неправдами «опускали» соперников и соперниц. Оба безумно любили литературу и безумно любили власть.

У Владимира Сорокина в «Голубом сале» есть омерзительно смешная пародия на Ахматову, бросающуюся в ноги Сталину и умоляющую казнить ее казнью лютою, а главное — ни в коем случае не возвеличить. Именно так (с точностью до противного) следует понимать многие поэтические инвективы Ахматовой — и, прежде всего, наказ не ставить ей памятника В ЭТОЙ СТРАНЕ, не ставить нигде, кроме окрестностей питерской тюрьмы «Кресты». И ведь поставят, дураки, возле «Крестов», а не ОКОЛО МОРЯ, ГДЕ Я РОДИЛАСЬ, и прочих мест, с нотариальной точностью перечисленных. Сталин тоже говорил: «НЕ НАДО СЛАВИТЬ ТОВАРИЩА СТАЛИНА».

Крестик и простыня

Портретный набросок пером Юрия Анненкова: Об этом рисунке Евг. Замятин писал: «Портрет Ахматовой — или, точней: портрет бровей Ахматовой. От них — как облака — легкие, тяжелые (?) — тени по лицу, и в них — столько утрат. <…> глаза, траур волос, черные четки на гребне». (Ю. Анненков. Дневник моих встреч. Стр. 123.) Четки — шнурок с нанизанными на него бусами — используются только в религиозном обиходе и только для счета молитв или поклонов. Бусины, так задорно торчащие из восхитительной прически молодой дамы, довольно затруднительно было бы использовать по такому высокому назначению. Почесывающая голову молитвенница, щелкающая бусами высоко над головой, — очевидно, пришлось бы и менять руки, поза не из простых — в такт душевных сокрушений — это что-то невиданное.

Нет, конечно, Евгений Замятин — человек образованный, точный, он все знает про четки, но у кого же язык повернется сказать об Ахматовой что-то не столь возвышенное. Бусины в гребне у Анны-грешницы, у Анны-монашенки? Четки, чему же еще быть?

Что до его [Бродского] отношений с Богом, могу только повторить то, что он мне сказал в разговоре о рождественских стихах Пастернака: «Совершенно непозволительные вещи — гадать по поводу его религиозных ощущений». (Иосиф Бродский глазами современников. Кн. 2. Стр. 203.) С Анной Ахматовой все ровно наоборот — тоже совершенно непозволительно гадать, но не потому, что это вопрос ее личной совести, а потому что эта совесть давно предъявлена для публичного рассмотрения и поклонения по результату. Гадать нечего, всем давно предложен единственно правильный ответ: Анна Андреевна «была глубоко религиозна», «обладала истиной верой» и все такое прочее.

Суть ее религиозности запечатлена в ее стихах многократно:

…Моя рука, закапанная воском,Дрожала, принимая поцелуй…

Разве убудет жены, если она будет молить за мужа?

Бросалась в ноги палачу…

Убудет палача.

За что она выставляет на палаческую лавку Пастернака?

Пастернак своей заступой никогда никого не корил, одалживаться у него — это что индийские приветствия солнцу откланивать: дай мне, солнце, своего света, своего тепла. Если есть.

Ахматова пастернаковские благодеяния простить не может: даже денежный долг, небольшой, отдает не нетрудно заработанными деньгами, а ПРОДАВ АРХИВ, все письма-записочки, всю память сердца, все кровное… Я с таким чистым сердцем продавала для вас свой архив…

Пастернак за помощью в вызволении ахматовских сына и сожителя, Левы и Пунина, ни много ни мало обратился к Сталину — она же, по наблюдениям исследователя Пастернака Дмитрия Быкова, никогда не обмолвилась об этом ни словечком (из каких-то необыкновенно утонченных чувств, на самом деле именуемых черной неблагодарностью и гордыней). Впрочем, вот — есть упоминание, красноречивое и однозначное: скрыть ненависть к чужой доброте невозможно.

…рассказ <…> «Жена Мандельштама обратилась к Пастернаку, умоляя его заступиться за жизнь ее мужа. Пастернак сделал, что мог…», — гневно опровергнутый Ахматовой: «Надя никогда не ходила к Борису Леонидовичу и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн (и не только он, есть и другие источники, в том числе рассказывающие историю со слов Надежды Яковлевны, и точно так же)… Эти сведения идут от Зины»… Причины этой категорической поправки Ахматовой ясны: во-первых, дезавуалировать (что я могу сделать — такое слово в тексте!) портрет Н. Я. Мандельштам, унижающий (конечно, надо «унижающей») себя мольбой о помощи, а во-вторых, связать исходящую от семейства Пастернаков версию с «просоветскими» настроениями З. Н. Пастернак, дурно (по мнению Ахматовой) влиявшей на мужа <…> Между тем обращению к Бухарину в мае 1934 года по поводу Мандельштама предшествовали другие поступки такого же рода у Пастернака. (Л. Флейшман. Борис Пастернак и литературные движения 1930-х годов. Стр. 212.)

Велено каяться. Доброту чуждую видев, и тою уязвен бых сердцем. Записано в ежедневной молитве. Ахматова не покаялась до смерти.