Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

такого никогда раньше при расставаниях, хотя Дмитрий уезжал и на недели, и на месяцы в поездки, а тут на тебе! Слезы наворачиваются, сентиментальной становишься, матушка! Пошла к калитке за ребятами. Выходя, оглянулась. Мой Дмитрий, Дюка, как я его называла, смотрел на нас, улыбался с какой-то грустью. И опять, в очередной раз я утонула в глазах мужа. Появилось чувство, что вот он стоит на том берегу реки, а мы как бы по другую сторону. И почудилось (почему?), что мы никогда не увидимся, что прощаемся навсегда. Гнала от себя плохие мысли, идя к автобусу. Перед мной были его глаза. И потом, у родителей. Не было обычной радости от поездки, я была как замороженная. Сестра шутила, что в этот раз Дмитрий не звонит, «катаклизмы кончились».

В ночь с воскресенья 16 на понедельник 17 июля, в тринадцатую годовщину нашей свадьбы, мой муж, отец моих сыновей, Почетный гражданин Великого Новгорода, историк, писатель, выдающийся фольклорист, публицист, лауреат многих литературных премий, просто человек, Дмитрий Михайлович Балашов был убит.

Алексей Любомудров[171]

Исступленность и любовь (Дмитрий Балашов)

Если кликнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!» —

Я скажу: не надо рая,

Дайте Родину мою.

Есенин

К тому моменту, когда я поступил в аспирантуру Пушкинского Дома, а дело было в 1983 году, Дмитрий Балашов был личностью знаменитой, окруженной слухами и легендами. Я занимался тогда исторической прозой. Помню, как увлекли романы Балашова – это была серьезная литература, совершенно не похожая на бессчетные псевдоисторические сочинения. Писал он свои книги со страстной любовью к России. Не было в них никаких набивших оскомину идеологических схем, никакой борьбы классов, этого непременного атрибута советской романистики. Совсем иные вопросы занимали героев, и главный из них – как спасти свой род и свою землю, Русь.

Дело было в начале 1980-х, еще до всякой гласности, и идеологи зорко следили за любыми уклонами, особливо мировоззренческими. Помню, старшие товарищи по отделу советской литературы Пушкинского Дома тогда выговаривали мне: «Что это вы пишете про «Царство Божие», это – ненаучное понятие!», а в частных беседах интересовались: «Вот, вы приводите легенды о Сергии Радонежском. Он что, на самом деле существовал?» Балашов открыто писал о церкви, о вере, о храмах и молитвах, – все это было внове для художественной литературы той поры. И он стал центральным героем моей кандидатской диссертации. Книги же его в те времена добывались непросто – были дефицитом, несмотря на стотысячные тиражи. Приходилось собирать и сдавать макулатуру, взамен которой давали тогда талончики на разные популярные книги. Романы Балашова котировались по высшему разряду – наряду с «Королевой Марго» и книгами В.Пикуля.

Балашов всегда был человеком увлекающимся. Увлекся в начале 1970-х трудами академика Янина – и написал роман «Марфа-посадница». Сочинение анти-московское: все москвитяне выведены моральными уродами и палачами, душителями «демократии», новгородские же вечевики вызывали симпатию; по сравнению с адептами «новгородской ереси» явно проигрывали деятели православной церкви. По выходе книги развернулась дискуссия, в которой С.Котенко и С.Семанов пожурили молодого романиста за «некритическое следование В. Янину».

Потом наступило увлечение теорией этногенеза Льва Гумилева, – не просто увлечение, а страсть, пронесенная писателем уже до конца дней. Так возник цикл романов «Государи Московские», ставший художественным воплощением идей Гумилева. Грандиозен замысел: воссоздать в образах историю Руси на протяжении трех столетий! Действуют в романах, наряду с вымышленными, сотни исторических лиц.

Дух времени умел он передать очень хорошо. Удивителен язык его произведений: поначалу читать их непривычно, даже трудно, но постепенно пропитываешься стихией родной древней Руси, из генетической памяти всплывают славянские корни, диалектизмы, архаизмы. Читать романы Балашова интересно. Это – готовые киносценарии: описаны интерьеры и декорации, детально разработаны костюмы и бытовые детали, расставлен свет, разработаны планы, от эпических, панорамных, до крупных – лица, глаз героя. А диалоги – хоть сразу вставляй в картину! Есть в них, как сейчас говорят, «драйв», да еще какой: интриги, погони, сражения! Романтики прольют слезу над любовными эпизодами; любители здоровой чувственности оценят знание деталей. Любовные томления сменяются монашескими подвигами, захватывающие политические детективы – историческими экскурсами. Коллизии острые, драматичные. Единство всему повествованию придает пронзительно-нежная любовь к «родимой земле». К родной истории, как у Пушкина, «какой ее Бог нам дал». В душе Балашова, как и в его писаниях, сочетались страстность публициста и пронзительный лиризм. Русский пейзаж, связь его с русской душой чувствовал он очень глубоко. Образ «ветра истории», несущегося по Русской равнине, и сейчас волнует.

…Открывая очередной его роман, испытывал чувство восторга: казалось, с читателем говорил со страниц его книг писатель-христианин, писатель-ратоборец и одновременно – крупный ученый! Но шло время, восторг уступал место анализу, и открывались вещи очень важные для меня: радикальные расхождения с христианством. Перечитывая внимательно первые романы цикла, с горечью убеждался, что отрицал автор чуть ли не всю русскую святость, полагая, что лишь отшельник способен сохранить душу чистой (здесь он, и не он один, путал святость с безгрешностью); между тем любимый им XIV век породил самое большое количество русских святых! Коробили нелицеприятные пассажи об Александре Невском. Но главное – идея Балашова о том, что Евангельский призыв «положить душу свою за други своя» понимали герои его книг как призыв погубить душу, отягченную страшными грехами, в аду, ради блага ближних. Метания и душевные муки бояр и князей, с разбиванием лбов об каменный пол церкви, были неистово-отчаянными, и подспудно напрашивалось оправдание: да, душегубы и убийцы, но Россию-то спасли. А Россия – не важнее ли вечности? «Не надо рая, дайте родину мою»…

Часто раздающийся в книгах Балашова возглас: «Боже, погуби душу мою, но спаси землю!» звучал и нелепо, и страшно. В центральных романах цикла («Бремя власти», «Симеон Гордый», «Ветер времени») господствовала какая-то извращенная этика, дьявольски-лукавый этический парадокс: преступление, совершенное ради высшей цели, – это подвиг, и не просто подвиг, но даже – мученичество! Только так, обрекая себя в ад, и можно избавить родину от бедствий, полагают и Иван Калита, и Симеон, и даже митрополит Алексий.

Этому ли учил Христос? Искажение Нового Завета настолько чудовищное, что хотелось выяснить все это у самого писателя. Мой научный руководитель, Валентин Архипович Ковалев, посоветовал поехать в Новгород и встретиться с «объектом» моих литературоведческих штудий.

…Тогда стеснительный, худенький, молодой аспирант, ехал я к легендарному Балашову не без робости. Множество слухов ходило вокруг его фигуры. Самый пикантный, что русский