Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

писатель-патриот по крови… англичанин, и настоящая его фамилия – что-то вроде «Джипсихипсей», это загадочное слово врезалось в память. Лишь много лет спустя узнал я, что отец писателя, актер ленинградского ТЮЗа, Михаил Михайлович Кузнецов, человек, видимо, с юмором, взял себе фамилию Гипси, прибавив позднее к ней вторую – Хипсей, а детей своих назвал Эдвард и Генрик. Так что будущий ратоборец земли русской при своем рождении официально именовался Эдвард Гипси. Мать, впрочем, крестила младенца с именем Дмитрий (в честь св. Димитрия Солунского), а, получая паспорт, юноша открыл телефонную книгу, ткнул пальцем, попал на фамилию «Балашов», так и попросил записать его в документе.

Знал я, что Дмитрий Михайлович исходил пешком берега Белого моря, собирая фольклор, и подготовил несколько ценных научных монографий. Что было у него немало жен и добрая дюжина детей. Что носит исключительно древнерусскую, крестьянскую одежду: рубаху навыпуск, поясок, сапоги, в таком виде и на официальных приемах выступает. Что человек неуемного темперамента и силы: бился с обидчиком на топорах, переплывал реку с проломленной головой, что спалили его дом под Петрозаводском.

В Новгороде нашел я двухэтажный каменный дом на углу Славны и Суворовской. Квартира находилась во втором этаже. Дмитрий Михайлович встретил меня в сенях и долго вел какими-то коридорами. Выстраивалась сцена в духе итальянского неореализма: по мере нашего продвижения открывались двери, из комнат выглядывали дети – из одной молодой человек лет семнадцати, из другой – подростки, из третьей – трехлетний малыш…

Балашов встретил меня без особой радости, не предложив чашки чаю, хмуро-серьезный, провел в небольшой кабинет, показавшийся мне почти пустым. Были там резной буфет с разложенными столярными инструментами, сундук, коробка с письмами. Небольшой, обшарпанный письменный стол. Рядом книжная полка, на которой книг было немного, среди них – Даль, молитвослов, церковный календарь. На стенах – три иконы, древнего письма. Сразу бросились в глаза огромные кипы бумаги: Балашов писал свои знаменитые романы карандашом, огромными угловатыми буквами, на обеих сторонах небольших листков, так что на странице умещалось дюжины две строк. Как в этих ворохах он потом разбирался – загадка.

Балашов уселся на стул, покрытый овчиной, поджал под себя ноги и начал беседу. Но спокойно сидеть он не мог: ерзал, вставал, ходил по комнате. Одет он был в коричневую косоворотку, рабочие брюки. Ходил без обуви, в толстых носках. Я разглядывал знаменитого писателя: малого роста, коренастый, чуть сутулый. Голова седая, с большими залысинами. Борода, усы. Голубые, даже синие, глаза. Голос у него был высокий и звонкий.

Беседу с Балашовым, состоявшуюся 15 мая 1986 года, я записал полностью. Привожу ее фрагменты и отдельные реплики. Усадив меня напротив, Балашов чуть не на целый час устроил что-то вроде лекции, начав ее категоричной максимой: «Без этнической теории Гумилева нет истории культуры!» Основные положения этой теории он увлеченно излагал страницами и в романах, и в статьях, они были известны, но прервать Балашова было невозможно, и он вдохновенно изрекал: «Триста лет всемирное мышление топчется на месте, не в силах разрешить вопрос о различии этносов. Гумилев поставил все на свои места: народы несхожи по способу приспособления к своей природной среде. Гумилев дал материалистическое, если хотите, марксистское обоснование национальному характеру – ландшафт!»

И в теории самого-то Л.Гумилева вот это «материалистическое» объяснение всегда вызывало у меня внутреннее сопротивление: в нем как-то совсем не оставалось места духовной составляющей, воле Божией. Теорию эту я к тому времени в общих чертах знал, а волновали совсем другие вопросы, я пытался их задавать, но Балашов вести диалог не был расположен – известная монологичность в сочетании со страстностью в нем была. Он продолжал. Зло, с матом говорил про Петра, который оторвал аристократию от народа, про «пудреные парики» XVIII века – «в этот век, когда на территории России не было ни одной войны, было уничтожено три четверти культуры Руси Московской. Уничтожены тысячи древних летописей!» Ругал популярную тогда в патриотических кругах книгу Ф.Нестерова «Связь времен»: «Идея, что русские не считали потерь, – чушь собачья! Если б не считали – нас давно бы не было! Русские умели отражать более многочисленных врагов. А это – петровский мотив, поддержанный Сталиным и прочими. Жуткий мотив, перечеркивает все на свете. Когда Россия стала плевать на людей, тогда и пошло все через пень-колоду. Вот статистика: с X по XIX век русские составляли восемь процентов от населения Земного шара. А в 1929 году – шесть. Потеряли одну четвертую своей численности!»

Дмитрий Михайлович был малоконтактен, на вопросы часто не реагировал, перебивал мои реплики, продолжая свою мысль. Но все же удалось добраться до главного, что меня интересовало больше всего.

А.Л. – Насколько достоверно с духовной точки зрения, что Ваши князья готовы «душу погубить, чтобы только их дело не пропало»?

Д.Б. – Александр Невский сказал: «Больше той любви никто не имеет, кто душу свою положит за други своя», повторив древнее изречение. То есть это – величайшая жертва.

А.Л. – Это Евангельские слова: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Но слово «душа» употреблено здесь в значении «жизнь».

Д.Б. – Нет! «Жизнь» была по-старославянски «живот». Великая жертва, когда жизнь земную отдаешь. Но когда еще и душу кладешь – совершаешь преступление, за которое пойдешь в ад. Александр Невский татар призывал на Русь, на брата – это страшное преступление.

А.Л. – Значит, «святые благоверные князья», по-вашему, не святые?

Д.Б. – Нет!

Увы, Балашов подтвердил свою трактовку Евангелия: в новозаветном изречении он усмотрел слова о погублении души. Меня это поразило и расстроило: я все же надеялся, что тут у него какая-то путаница в понятиях, но теперь увидел фанатика этой идеи, определить которую иначе как чудовищную ересь я не могу и сейчас. В нескольких его романах она стала даже навязчивой. Тут было у него что-то личное. Не с себя ли он рисовал характеры своих страстных, мучающихся героев? Не свои ли грехи и страсти оправдывал делом спасения Отчизны?

Прояснился и еще один важный момент: понимание святости.

А.Л. – В Ваших книгах присутствует странная идея: «нужен святой». Что это значит? Ведь для православного сознания все святые живы, предстоят на небесах и в настоящем.

Д.Б. – Это на небе. А нужен живой святой, который сейчас может положить на чашу истории свое подвижничество, свой подвиг. Нужен святой, который освятит дело собирания Руси. А дело-то это – скользкое, оно нуждалось в духовном укреплении. Митрополит Алексий не мог им быть, потому что занимался политикой, ему приходилось врать, давать ложные клятвы, обманывать.

А.Л. –