Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Д.Б. – Да! Пустынножительство – вот истинный уход от греховного начала.

А.Л. – Но Григорий Палама призывал каждого человека к обожению, нес эти идеалы в мир – об этом пишет, например, Г.М.Прохоров, на труды которого и Вы опирались.

Д.Б. – Чтобы обожиться, надо прожить на Афоне двадцать лет… Нет, не совмещение мирского и Божьего, а жертва: человек жертвовал одиночеством, святостью ради своего народа.

А.Л. – Но все-таки церковь ведь канонизировала многих?

Д.Б. – Церковь состоит из земных людей, действует в конкретных обстоятельствах. Созданный тварный мир существует во времени, а духовный, нематериальный – вне времени. В данных конкретных исторических условиях канонизировали человека, который вообще святости не имел, но надо было сделать это по политическим причинам. Канонизировала, так как этим помогала созданию государства, спасению народа. И провозглашала принцип святости власти.

Мне эти положения Балашова были не близки, очень уж напоминали разъяснения из атеистических брошюрок. Задал я и вопрос о том, почему в его романах православные образованные люди XIV века подчас в своих многочисленных диспутах излагают манихейские, гностические, дуалистические, короче говоря, совершенно еретические воззрения? В ответ Балашов признался, что религиозно-философский план романов он выстраивал, опираясь и на Добротолюбие, и на гностиков: «Христианство ведь все выросло на позднегреческой философии. Потом что-то стало называться ересями, а вырастало все вместе».

Встреча с Балашовым была очень полезной, его искренние ответы многое прояснили. В диссертации и в первой моей книге, «Вечное в настоящем», наполовину посвященной Балашову, я постарался объективно исследовать религиозно-философский и этический пласт его творчества.

Во время беседы все больше складывалось впечатление, что писатель чем-то удручен, раздражен. Угрюмое выражение лица, ни улыбки, ни шутки. Ощущались какая-то обозленность и усталость. Объяснение тому нашлось под конец нашей беседы, когда я попросил рассказать о своей личной жизни. Вот его монолог:

– Не дают писать! Из Петрозаводска выжили, дом сожгли. Некто из высокопоставленных чинов распорядился сжечь весь тираж «Младшего сына» – чудом отстояли. Здесь, в Новгороде квартиру дали, правда, тех, кто дал, самих тут же сняли с должности. (Получить большую квартиру в Новгороде в 1985 году писателю помогли в тогдашнем горкоме партии. – А.Л.). Такое впечатление, что какие-то «этнические удары» сопровождают каждый мой роман. Меня дважды убивали. После «Великого стола» сожгли дом, после «Бремени власти» топором проломили голову. Перед «Симеоном Гордым» полтора года не мог работать – голова стала хуже соображать.

Из Петрозаводска выселила бывшая жена, которая туда вернулась с юга. Сейчас другая меня тащит на суд – глупо, противно. Эта женщина, с которой мы вместе фольклорный сборник делали, родила ребенка. Да, мы с ней жили, я ее содержал, но ребенок не мой! Просто нужны алименты…

Здесь – сына хотят оставить на второй год в школе. Перевел в другую школу – такая же история, ставят двойки, учителя сговорились!

Не знаю, допишу ли роман, честно говорю…

…Дмитрию Балашову было даровано еще четырнадцать лет, за которые он написал шесть исторических повествований (последнее, «Юрий», осталось неоконченным). Среди них – книга о юности св. Сергия Радонежского («Похвала Сергию», 1992). Его одного Балашов считал «подлинно святым». Выхода повести с нетерпением ждали, но как же она разочаровала! Каким же предстал действительно великий святой на ее страницах! Словно экстрасенс, «Сергий так развил в себе способность угадывать грядущую человеческую судьбу, что уже ни разу не обманывался в предчувствиях своих… Свойство нередкое у людей тонкой духовной организации». И чудотворения, и сама святость описывались в понятиях то почти оккультных, то «не объясненных наукой», – но только не как дары Божии. Коробили в описании Литургии и Причастия упоминания о магическом «обрядовом поедании своего бога», об «экстатической вере в то, что пресуществление в самом деле происходит»…

Экстатичность, по-русски исступленность, – качество глубоко чуждое православию, но очень характерное для героев Балашова, конечно, перешла она к ним от самого автора. Всем им свойственна повышенная эмоциональность: герои изъясняются выкриками, их речь полна экспрессии. Количество восклицательных знаков в конце реплик персонажей – рекордное для русской прозы. Эмоциональный подъем, накал страстей – очень характерен для романиста, но, конечно совсем противоположен православной «исихии», смирению христианскому.

Пронзительные синие глаза, высокий голос, седые длинные волосы… Балашов был из тех мужиков, что недостаток роста компенсируют волевым напором, резкостью, агрессивностью. До последних дней сохранял молодую душу, был энергичен. Взрывной, необыкновенно горячий, мог он без колебаний, с ходу «заушить» оскорбившего его человека. От разных женщин родилось у него в общей сложности тринадцать детей, причем разница между самым старшим и самым младшим – 38 лет. Действительно, жизненная сила била из него, фонтанировала, вот уж кто был пассионарной личностью! Эта неуемность его, думаю, в конце концов и сгубила: к убийству отца, по упорным слухам, был причастен родной его сын.

Балашов жил в Новгороде, воевал за правду, как он ее понимал, писал обличения против сильных мира сего, и, понятно, быстро нажил кучу врагов. Публицистика же в «эпоху реформ» обрела особую остроту. Защищал национальное достоинство русского народа, отстаивал целостность Российской державы. Беспощадно обличал политиков-предателей. Внутреннее напряжение, в котором жил Балашов, отразилось в заглавии одной из заметок: «В это адски трудное время». Пути спасения России от расчленения и гибели предложены им в итоговой его работе «Заметки на полях истории», опубликованной уже посмертно в «Нашем современнике».

В последнем завершенном романе цикла, «Воля и власть», место любимых «ересей» заняли размышления прожившего долгую жизнь человека, задумывающегося уже о мире ином. Стал ли сам автор чуть более умиротворенным, чуть более спокойным? Подошел ли ближе к Церкви? Увидели мы в этой книге совсем другого повествователя: вместо пылкого, яростного пропагандиста идей Гумилева, исступленно любящего родину и народ, предстал умудренный старец, рассуждающий о вечности. А в размышлениях о судьбе России явственно послышались ноты обреченности. Писатель задает вопрос: находится ли она нынче на пороге нового возрождения или окончательной гибели? Эсхатологический мотив отчетливо звучит в романе «Воля и власть»: все пристальнее внимание к кончине персонажей (смертей особенно много именно в этом томе), к переходу в жизнь иную. Дела и поступки, которым трудно, а подчас невозможно дать оценку человеческую, будут взвешены Господом на Его Суде. На смену пассионарным идеям пришла тема Промысла Божия, который ведет страну и народ путями, непостижимыми для современников.

…Была в биографии Балашова такая интересная страничка: в 1984 году он сыграл роль художника в кинофильме «Господин Великий Новгород». В картине герой Балашова встречал смерть от рук чужеземцев-захватчиков. А поскольку играл он без грима (настолько был колоритен сам по себе) – невольно мелькала мысль: